— Идите, торгуйте. Только… не замёрзните, — добавляет он, передавая мне справку и уже возвращаясь к своим бумагам.
Я выхожу из кабинета, и у меня дрожат руки. Конфеты так и остались при мне, но это уже не важно. Я справилась.
Свекровь встречает меня у входа с видом учительницы, которая ждёт провинившуюся школьницу.
— Ну что? — спрашивает она с прищуром.
— Разрешение дал, — отвечаю я, стараясь говорить спокойно.
Её лицо расплывается в довольной ухмылке.
— Я ж говорила! Главное — улыбнуться. А ты боялась. — Она берёт у меня бумагу и довольно кивает. — Молодец.
А мне хочется закричать: «Молодец⁈ Ты хоть понимаешь, что я тут чуть не сгорела со стыда?» Но я молчу. Потому что впереди — рынок. А там мне придётся не раз и не два переступать через себя.
Свекровь слушает мои слова с довольной улыбкой. В её глазах мелькает что-то вроде признания — редкий момент, когда она действительно выглядит радостной рядом со мной. Я тут же звоню маме и Эрику, делюсь новостью, просто говорю — ведь хочется, чтобы хоть кто-то искренне порадовался вместе со мной.
И мы начинаем выходить на рынок. Как назло, именно в эти дни ударяют сильные морозы. Воздух обжигает лицо, пальцы быстро деревенеют даже сквозь перчатки. Мы раскладываем товар на двух столах, и через десять минут свекровь уже тянется к воротнику.
— У меня организм слабый, — вздыхает она, — ты же не хочешь моё тело везти домой? Или, может, убить мать своего мужа прямо тут решила?
Я цепенею от этих слов. Они звучат так, будто я и правда стою над ней с ножом. В груди поднимается обида, но я проглатываю её.
— Всего лишь попросила вас немного постоять со мной, — отвечаю тихо, почти умоляюще.
Но её уже нет рядом. Она уходит в кафе греться и пить чай. А я остаюсь — одна, на ледяном ветру, среди чужих людей и чужих криков, с двумя столами, за которыми то и дело тянутся быстрые, ловкие руки воришек.
Так проходит день за днём. Каждое утро мы выходим из нашей тесной съёмной комнаты с двумя тяжёлыми сумками, раскладываем товар, и всё повторяется. Свекровь уходит в тепло, я остаюсь мерзнуть и до судорог следить за вещами. А ночью я буквально отмокаю в горячем душе, пытаясь вернуть себе хоть каплю тепла.
На пятый день я начинаю чувствовать недомогание. Тело ломит, голова тяжелая, дыхание хриплое. Я боюсь признаться, но силы тают.
— Я плохо себя чувствую, — наконец выдыхаю, — может, мне день дома отлежаться, лекарства попить?
Она поворачивается ко мне и смотрит так, словно я сказала ей что-то кощунственное.
— Ты что, шутишь? — её голос режет, как стекло. — А кто будет торговать? Я? Ты в своём уме? На какие шиши мы тут жить будем? Нас попросят сдать эту комнату, и окажемся на улице! Агата, оставь свои капризы дома. Тут не курорт, здесь никто не спрашивает «хочу» или «не хочу». Есть слово «надо», понимаешь? Вот и выполняй. Ладно уж, — бросает она с видом милости, — тридцать первого декабря можешь отлежаться. Всё равно никто носки в этот день покупать не станет. Но сегодня — идём.
Собрав последние силы, я глотаю горькие таблетки, натягиваю тёплый шарф и выхожу с ней. Но весь день проходит впустую. Люди толпятся, но берут только продукты к праздничному столу. Наши вещи будто никому не нужны. К вечеру меня уже откровенно знобит. Я едва держусь на ногах, собирая товар. И только тогда свекровь, наконец поняв, что я не притворяюсь, сама впервые берёт свои вещи в руки.
Дома я снова пью лекарства и валюсь в кресло, сил нет даже слова сказать. Я только хочу уснуть. Но её голос пронзает тишину.
— Слушай, может мне снять другую комнату? — говорит она, и в её интонации нет ни капли заботы, только холодное равнодушие. — А то ещё заразишь меня. Кто знает, какую заразу ты тут подхватила.
Я поднимаю на неё глаза. В груди что-то обрывается.
— Если бы не вы, я бы и не заболела, — говорю ледяным тоном, сама удивляясь своей дерзости. — И я не заразна. Просто простыла на морозе.
— Ах ты ж бесстыжая! — её лицо мгновенно искажается от ярости. — Думаешь, раз заболела, теперь можно огрызаться? Я тебя терпела, потому что ты молчала. Но раз у тебя голосок прорезался…
Я вскакиваю с кресла, злоба и обида дают мне силы.
— За все эти дни вы ни разу толком не стояли за прилавком! Всё таскала и делала я! И теперь вы имеете наглость обвинять меня? Я не заразная! Я просто замёрзла! И на какие деньги вы собираетесь снимать комнату? Мы почти ничего не заработали! Не надо было мне вас слушать и ехать сюда!
— Смотри, какая смелая! — она сужает глаза, её голос становится колючим, как змеиное шипение. — Дома молчала, даже когда я тебя голодом морила, а тут вдруг заговорила?
Меня прошибает холодный пот. Она сейчас сама признаётся — всё это время издевалась надо мной сознательно? Проверяла, сколько я выдержу?
— Вы жестокая и невыносимая женщина, — шиплю я, сжимая кулаки. — И я не понимаю, как Эрик, живя с вами, остался нормальным человеком.
— Очень интересно! — её глаза сверкают злостью. — Что ещё скажешь?
И я, не в силах сдержаться, выплёскиваю всё:
— Теперь я понимаю, почему о вас дурная слава в городе. Почему муж от вас ушёл. С вами невозможно жить! Вы ужасный человек! Как только мы вернёмся домой, я поговорю с Эриком, и мы съедем от вас! Живите сами, решайте свои проблемы сами. У него теперь своя семья, и он не обязан содержать вас и ваших мелких змей-дочек!
— Ах ты дрянь! — взвизгивает она, и в следующий миг её ладонь с грохотом обрушивается мне на лицо.
Мир переворачивается. Удар такой сильный, что я едва удерживаюсь на ногах. В ушах звенит, перед глазами плывёт. Я никогда в жизни не получала ударов даже от родителей, и теперь не могу поверить, что эта женщина посмела…
— Хватит притворяться! — её голос доносится будто издалека. — Вставай, я тебе сейчас всё высажу!
Но я не могу подняться. Тело обмякло, руки не слушаются. Я слышу её, но слова расплываются,