В это нежное утро, когда малиновое солнце всплывало в тумане, будто в молоке, когда тонкие рябины у пруда стояли в росе, как невесты в свадебном убранстве, Савватий не хотел думать о чёрных вещах, о злобе, о смерти.
— Высвобожу тебя, милая, — заверил он.
Невьяна его не услышала. А может, и знала, что это невозможно.
— Давай убежим из Невьянска, Савушка. — Она снова погладила его по лицу. — Лепестинья говорит: превыше любови ничего нет. Так уж заповедано. Лепестинья нам поможет. Попросим её, она укажет, где нам приют дадут. На Тоболе, или на Иртыше, или на Анисее-реке… Нас там никто не найдёт.
Савватия пробрала оторопь, и он зашевелился.
— В Сибирь? — переспросил он. — Милушка, я не могу из Невьянска!..
После смерти Никиты Демидыча жизнь в Невьянске яро заклокотала. В Екатеринбурге командовал генерал де Геннин, он благоволил Демидовым, и Акинфий горел новыми замыслами. Он только что запустил завод на речке Лае и начал строить Шайтанский завод на Чусовой, а на Нижнетагильском заводе заложил третью домну. Везде позарез были нужны умелые механики. Савватия тянуло во все стороны, везде хотелось поработать.
— Я же не пахарь и не плотник! — с болью произнёс он, истово надеясь, что Невьяна поймёт. — Я механический мастер! Мне без завода никак!
Невьяна промолчала. Она смотрела на него долго-долго — и с любовью, и с печалью, а он тогда почувствовал лишь малодушное облегчение, что Невьяна не стала плакать, просить его или укорять. Она была гордая. Один раз сказала — и хватит. Лишь потом он догадался, что там, в рассвете на Святочном покосе, Невьяна с ним прощалась.
Он и вправду хотел выбрать время и наведаться к Меркулу, чтобы убедить его отдать девку. Но не случилось. Невьяна исчезла в тот же день. И пошла она вовсе не в лес к Лепестинье. Она пошла к Акинфию Демидову.
И сейчас, через девять лет после исчезновения Невьяны, в своей пустой избе Савватий подбрасывал дрова в печку и смотрел, как в горниле горит огонь. Он знал, что без Невьяны в его жизни что-то нарушилось. Да, обида потом утихла, совесть успокоилась, и всё вроде бы сложилось как надо: он стал приказчиком, взял в жёны славную девушку, живы были отец и мать… Но его точила тоска. Даже не по Невьяне. Может, по вере Лепестиньи — что нет ничего превыше любови?.. И жизнь была какая-то неполная. И в радости не хватало радости, и в горе не хватало горя… Как спел ему однажды Кирша песню-жалобу калик перехожих: «Чего нету, до того и не дойти. Красно солнце тёмной ночью не найти…» Неполнота пожирала его. И пожрала. Смерть унесла всех — и отца с матерью, и Дарьюшку с сыном… И остался ему вместо всего на свете один только Невьянский завод.
В проёме печи, словно в глубоком окошке, Савватий видел то, чего так и не обрёл. Пламя стелилось по углям, взвивалось, закручивалось или вдруг струилось толчками невесомых волн. В его изгибах чудилось что-то живое — то ли трава гнётся под тёплым ветром, то ли кошка ластится к хозяйке, то ли женщина смыкает объятия… Пляшущая округлость огненных заворотов повторяла округлость женского бедра, женской груди, женского плеча… В пламени, как во сне, для Савватия проступили черты дивного женского лица. Пылали и звали к себе очи… Это Лепестинья, добрая и беспощадная?.. Или это Невьяна — ушедшая от него навсегда и оставшаяся с ним навечно?..
Внезапно Савватия дёрнуло, как собаку за ошейник, и откинуло назад.
— Ты чего?! — ошарашенно охнул Кирша. — Ты куда полез?!..
Кирша Данилов торопливо оттащил его от печи и толкнул на лавку. Савватий сел, потрясённый, будто после внезапной драки.
— Я песню записать пришёл про Ивана Грозного и Малюту, а ты в печь башку сунул!.. Блазнит, что ли, как Евсей Миронычу?..
Савватий, не соображая, ничего не мог ответить.
Кирша убежал в сени и быстро вернулся с ковшом воды. Савватий взял ковш обеими руками и, стуча зубами о край, отхлебнул. Ледяная вода стыло раскатилась в груди, изгоняя морок. Кирша забрал ковш и гневно выплеснул остатки воды в печь. Там бабахнуло, красный свет метнулся по горнице.
— Не знаю, что такое… — замотал головой Савватий. — Поманило меня…
Кирша чуть нагнулся и с опаской заглянул в печь.
— Не одного тебя, — сварливо сказал он. — Все кабаки гудят, что демон у нас в Невьянском завёлся…
Дверь со стуком распахнулась, в горницу друг за другом ввалились два «подручника», что несли караул в амбаре, поджидая Мишку Цепня.
— Пожар, никак? — запыхавшись, спросил первый.
— Из трубы на крыше пламя вышибло, как из домны! — добавил второй.
Кирша перекрестился — широко, будто для прочности.
— Да типун вам на язык! — сердито заявил он. — Вроде не горим ещё пока!
Глава пятая
Истовые и несмиренные
— Кисть варварская, однако ж образ меткий, — сказал Татищев. — Таким и помню твоего родителя — комиссара Антуфьева.
Подняв шандал со свечой, Татищев рассматривал портрет Никиты Демидыча. Картину эту нарисовал невьянский богомаз: он подражал заграничным портретам, но всё равно получилась русская парсуна. Никита-старший, облачённый в армяк и красную хламиду, застыл в принуждённой позе; правой рукой он опирался на посох, а левую держал перед собой раскрытой, будто что-то доказывал в споре, хотя он никогда ничего не доказывал. Высоченный лоб и голая лысина; грива, свисающая с затылка; длинный, тонкий нос; густые усы и борода почти без проседи, а из-под изломленных бровей — косой взгляд: режущий, недоверчивый, испытующий.
Вчера вечером к Акинфию Никитичу прискакал вестовой с сообщением, что к нему едет Начальник Канцелярии Главного правления Сибирских и Казанских заводов действительный статский советник Татищев. Акинфий Никитич распорядился приготовить в своём доме гостевые покои. По сути, Татищев с Демидовым были ровней: под волей Татищева на Урале состояло четырнадцать казённых горных заводов, во владении Акинфия Никитича — тринадцать. Все остальные заводчики вместе имели только дюжину заводов.
Обоз Татищева прибыл за полночь. Пока офицеры расселялись, Акинфий Никитич сам затопил камин в своём рабочем кабинете. На ужин с гостями он не пошёл, но пригласил Татищева в кабинет на кубок мальвазии.
— Славный у тебя дом, Никитин, — одобрил Татищев, озирая кабинет. — У меня в Екатерининске поскромнее квартирование.
Татищев переделывал все названия на русский манер. Екатеринбурх генерала де Геннина у него стал Екатерининском, а Обер-бергамт — Главным правлением; гиттен-фервальтеры стали командирами заводов, маркшейдеры — горными измерителями, шихтмейстеры — надзирателями припасов. Акинфия Никитича Татищев упрямо именовал по-крестьянски — от имени отца; он как бы намекал, что дворянство, дарованное трём братьям Демидовым девять лет назад, — скороспелое, неподлинное. То ли дело у него — у Рюриковича.
— И вивлиофика изрядна, — добавил Татищев, глядя на книжные шкапы.
Он был невысокий, крепкий и большеголовый. Резко очерченное лицо его, немного даже калмыцкое, словно бы предназначалось для куда более крупного человека. Однако даже рядом с могучим Акинфием Никитичем Татищев казался не менее сильным, хотя был на восемь лет младше и на восемь вершков ниже ростом. Батюшка Никита Демидыч обзывал Татищева «капитанишком» и ненавидел огульно, со слепым стариковским упрямством, а вот Акинфий Никитич Татищева уважал — и оттого ненавидел ещё больше.
Кабинет у Акинфия Никитича был обставлен по-саксонски: бюро для работы и кресло, секретеры, комоды и шкапы — под всякие натуральные куриозы. Татищев с интересом рассматривал штуфы горных пород, щётки струганцов-кристаллов, шлифованные камни, физические приборы. Акинфий Никитич составлял своё собрание много лет и знал, что у начальства в Екатеринбурге собрание будет похуже. Превосходство тешило самолюбие.
— У меня только одних магнитов разных семьдесят шесть обломков в оправах, — как бы впроброс заметил Акинфий Никитич. — А у тебя сколько?
Татищев недовольно поморщился.
Он остановился возле резного кивота с явленным образом Никиты Столпника и перекрестился. Разумеется, он — как и все — слышал предание о чудесной иконе, которая сподвигла Демидова-отца возвести башню, но вряд ли догадывался о зловещих знамениях.
— Видно же — невьянская рука, — сказал Татищев; ему по-мальчишечьи