Гаврила Семёныч имел в виду разговор, что ещё весной состоялся у Татищева с раскольничьими приказчиками. Приказчики просили нового командира в обмен на удвоенное обложенье дать их собратьям законное место при хозяйских заводах. Именно тогда приказчики и попытались всучить взятку Татищеву: Набатов и Осенев совали ему по две тысячи, а Степан Егоров — сразу десять. Татищев мзду отклонил, однако же снизошёл до мирной беседы и пообещал своё заступничество пред государыней. И приказчики, будто деревенские дурачки, размякли — рассказали горному начальнику о четырёх тайных пустынях Весёлых гор. Летом от Татищева на Весёлые горы уже поехал офицер-переписчик.
— Всё у Василия Никитича добром шло! — огрызнулся Бахорев. — Это ты, Семёнов, гордыней дело поломал!
Бахорев был прав. При генерале де Геннине Гаврила Семёныч привык, что его уважают; он не поверил спесивому Татищеву, который и не думал держать своих конфидентов в известности о долгом пути его прошения по канцеляриям императрицы и Синода. Гаврила Семёныч решил, что затея Татищева провалилась, значит, ему самому надо отправить письмо в столицу. И он написал такое письмо. Промемория получилась дерзкой. Дескать, оставь нас, государыня, при заводах и дай вести службу нашим попам, тогда мы признаем тебя и заплатим двойной налог. Гонец умчал бумагу в Питербурх.
Это случилось в сентябре. И уже в ноябре грянул ответ императрицы: устроить «выгонку», сжечь все скиты, изловленных беглецов сдать горным властям, а упорствующих в ереси разослать по обителям Сибири на покаяние — то есть на погибель. Понятно было, что царица взбеленилась, ведь холопы посмели торговаться с ней за присягу! Татищев прижал уши и кинулся исполнять указ. Таёжные глухомани взрыла кровавая и огненная «выгонка».
Гаврила Семёныч ничего не возразил Бахореву, лишь сильнее надвинул скуфейку на косматые брови. Метель трепала его бороду.
Тюремные амбары в острожной стене, разумеется, стояли запертыми — их широкие двойные двери были перекрыты засовами из брусьев. Два караульных солдата в заиндевелых епанчах топтались у большого костра, огороженного сугробом, как бруствером; ветер ерошил и вздымал огонь.
Бахорев подтянул к себе Савватия.
— Мастер своего беглого подмастерья среди пленных разыскивает, — пояснил Бахорев караулу. — Пособите-ка ему, братцы.
В амбаре было сумрачно, тесно, холодно и зловонно. В грязных ворохах соломы и гнилого сена сидели раскольники — они сбились в кучу для тепла. Бахорев сморщился, достал платок и зажал нос. Караульные торчали в проёме входа, в руках у них были ружья с воткнутыми в стволы острыми багинетами. Савватий не знал, с чего начать, но вперёд шагнул Семёнов.
— Мир вам, праведные души! — зарокотал он. — Вижу вашу муку, однако ж ещё потерпите! Исус терпел и нам велел! Не навек ваш полон у фараона, грядет воздаяние для смиренных! Акинтий Никитич скоро всех вызволит, главное — от веры не отступайтесь, и мытарства сторицей окупятся…
— Да чего ты городишь, Семёнов? — рассердился Бахорев. — Никто их тут не бьёт, провиант от Акинфия Никитича исправный! Затянул проповедь!.. Лычагин, давай за дело! Пойдём, Семёнов, куда ты хотел!..
Бахорев подтолкнул Гаврилу Семёныча к выходу. У Гаврилы Семёныча к пленным был какой-то свой интерес, и Савватий о нём не знал.
— Арестанты, подымайтесь на ноги! — скомандовал раскольникам один из солдат. — Мастер смотреть будет! Бабы, дети, старики, вас не надобно.
Савватий медленно прошёлся по амбару, принуждённо разглядывая вставших мужиков. Они были нечёсаные, обросшие бородами, с тёмными, порой обмороженными лицами и угрюмыми глазами. Но Савватия поразила их надменность. Для этих пленников он был не врагом, а какой-то тварью, не достойной даже ненависти. И Мишку Цепня среди них Савватий не увидел.
— Здесь его нет, — сказал он солдатам. — Ведите меня дальше.
…Они переходили из амбара в амбар, и всё повторялось: сумрак, вонь и замордованные люди — острые скулы, впалые щёки, ледяные глаза. Савватий подумал, что никто из староверов даже в узилище не согласился покаяться и принять Никонов обряд. В особую правду раскольников Савватий не верил, как не верил и в то, что они — еретики. Но между собой и раскольниками он почувствовал прозрачную стену отчуждения. Савватия это не оттолкнуло. Наоборот, ему показалось, что во мраке скитаний раскольники просто потеряли путь к доброй жизни. Он ведь тоже потерял этот путь. Но он хотя бы догадался о потере, а раскольники не догадывались. И потому половина из них скоро погибнет. Они ведь больные, измотанные — а их ждёт адский путь по зимней дороге в Екатеринбург и стужа в тюрьме Заречный Тын. И Акинфий Демидов их не выкупит. Не станет ссориться с Татищевым.
Савватий с солдатами добрался до последнего амбара. Цепня он так и не встретил. А в последнем амбаре вдруг заметил сидящего в дальнем углу человека, который вроде как спрятался под соломой.
— Не трожь! — прикрикнул кто-то, однако Савватий уже сбросил солому.
В углу скорчилась молодая баба. Мёртвая. А к её голой белой груди на молоке примёрз личиком мёртвый младенец.
— Господи боже! — выдохнул Савватий.
Он не мог оторвать взгляд от серого, окостеневшего, запавшего лица покойницы. Его молча отодвинули и забросали бабу соломой обратно.
— Как же оно случилось-то? — потрясённо спросил Савватий.
— Дитёнок третьего дня уже замолк. А Палаша умом тронулась. Босая по снегу влеклась. Ночью догорела. На двух ангелов в раю поболе стало.
— И никто не уберёг её?
— А кому? У каждого своё горе, своя нужда. Еённый муж на Ялупанов остров отлучился — узнать, что там как, а нас всех в скиту антихристы взяли. Она с дитём одна осталась, без присмотра. Так и потерялась среди народа.
Савватий вышел из амбара будто избитый. Солдаты деловито заложили двери засовом. Бахорев ждал Савватия у караульного костра.
— Семёнов восвояси упёрся, — сказал он. — Что, нету твоего беглеца?
— Беглеца нету, — ответил Савватий, — а у тебя в последнем амбаре баба скончалась с младенцем… Как так, Никита? Забыл, что ли, человечество-то? Кормишь пленных — ну, хорошо, да только они заживо коченеют!
— Не учи меня артикулу! — сразу оскорбился Бахорев. — А бабу унесём. Мертвяков ихних мы в церкви в подвале складываем. Потом сами отпоют и похоронят. Лучше поясни мне, кто такая Лепестинья?
Савватия словно заново обмахнул морок минувшей ночи — тьма, яркое печное горнило, женщина среди языков пламени… То утоление печалей, что обещал призрак в огне, тоже было гибельным, как упрямство староверов.
— Лепестинья — бродячая игуменья у здешних раскольников. — Савватий отвернулся; острожную стену из амбаров с запертыми дверями тихо заметало мелкой снежной крупой. — А почто спрашиваешь?
— Семёнов у арестантов всё про Лепестинью допытывался, — усмехнулся Бахорев. — Любопытно, кто вашего Буеслова так растревожил.
* * * * *
— В Питербурх ты не вернёшься, — сказал Акинфий Никитич Невьяне, — а мне в Туле делать нечего. Будем здесь жить. Дом тебе вручаю. Ефимья сюда больше не приедет. Здесь — твоё царство. Владей мудро.
Акинфий Никитич сидел в кабинете в резном кресле, а Невьяна стояла перед ним, точно приказчик. Она ничем не выдала своих чувств, лишь слегка поклонилась, не повинуясь, а соглашаясь как равная. Акинфий Никитич поднялся, сдвинул крышку секретера и вытянул ящичек:
— Вот тебе на первое время казна. Пускай всё будет как в Питербурхе — и шкапы, и бельё, и кушанья. Выписывай, чего надо, у Володимерова.
Раньше невьянский дом Акинфия Никитича вела жена Степана Егорова — баба бойкая, но деревенская. Не дело, если горные офицеры, что обучались в Швеции и Саксонии, начнут посмеиваться над Демидовым: мол, имеет сотни тысяч, а вместо стульев лавки, и вилок на столе нет, и подают квас, а не кофий.
Невьяна понимала, какую честь оказывает ей Акинфий. Его сердце — этот завод и этот дом. Невьяна не сомневалась, что достойна такого доверия, и всё же её чуть-чуть точила горечь: Акинфий раскрывается перед ней, но главного он не даст. Ей не быть его венчаной женой и не родить