Угол. Измятый шорох яростной борьбы на полу и надсадное дыханье… Под ноги Невьяне попался подсвечник, и Невьяна тотчас наклонилась за ним — теперь есть чем размозжить врагу затылок… Акинфий и его враг уже где-то рядом… Невьяна шарила рукой в темноте. Продержись, Акинюшка…
Вдруг какая-то сила словно походя сдвинула её к стене и промахнула мимо: во мраке само собой точно слепилось что-то новое… Донёсся тугой удар и отчаянный вопль, потом второй удар — и стон, а за третьим ударом уже накатила тишина… Нет, не тишина — Акинфий сипел после удушья…
— Жив? — раздался голос Онфима.
Невьяна поняла, что у себя в каморке чуткий Онфим уловил шум борьбы в подземном ходе и устремился на выручку. А с собою взял нож. Тьмы для него не существовало — у него, у слепца, вся жизнь была тьмой.
— С-собака… — свистяще выдохнул Акинфий Никитич.
— Зарезал я его, — спокойно сообщил Онфим. — Вот лежит. Откуда он?
— Раскольник, — сказала Невьяна. — За «выгонку» мстил.
— Невьяна? — вскинулся Акинфий Никитич. — Ты не сбежала?
Невьяна промолчала. Акинфий Никитич заворочался, поднимаясь.
— Не сбежала, — хмыкнул Онфим. — Даже вроде в драку наладилась… Злая, как отец её. Помню Меркула Давыдова.
Акинфий Никитич встал и опёрся о стену.
— Неужто Лепестинья вернулась? — спросил он.
Глава шестая
Во имя Благодати
Посреди огромной и пустой фабричной хоромины гордо воздвигалась громада новой доменной печи. Все пришедшие задрали головы, озирая её снизу доверху: от фундамента из бутового камня до сужения колошника. Колошником назывался колодец в макушке домны, через который в утробу печи рудовозы засыпали из тележек шихту — смесь для выплавки чугуна.
— Какова домна высотой? — деловито осведомился Татищев.
— Девять сажен и три аршина, — голос Гриши Махотина звучал гулко.
— Воистину царица печей, — признал Татищев.
Обычные доменные печи были пониже на две-три сажени.
— Даже мост с плотины пришлось в подъём делать, — не удержавшись, похвастался Гриша и тотчас густо покраснел.
С фабрики мост не был виден — на колошнике смыкались треугольные скаты шатровой крыши. Один скат был наполовину разобран: там на лесах каменщики достраивали дымовую трубу. В распахнутом проёме виднелось облачное небо, внутрь фабрики сеялся снежок. Белёсый зимний свет озарял угрюмое кирпичное чело ещё не пробуждённой Царь-домны: в бутовом основании — дыры продухов; плотная кладка толстых, как в крепости, стен; вдоль углов — ряды чугунных шайб на концах стяжек; развёрстая арка устья с перекладиной темпельного камня в глубине; квадратный ствол дымохода.
Полюбоваться на Царь-домну и послушать Гришу Махотина вместе с Татищевым и Демидовым явилась целая толпа: Родион Набатов, Степан Егоров, доменный приказчик Лысков, плавильный мастер старик Катырин, механик Никита Бахорев, плотинный мастер Леонтий Злобин и заводской шихтмейстер Чаркин. Конечно, Савватий тоже пришёл — наверняка его будут спрашивать об устройстве мехов и водобойных колёс. В толпу бочком затесался и Васька Демидов; попадая под взгляд Акинфия Никитича, он с готовностью улыбался дядюшке — простодушно и заискивающе.
— Дуть в две фурмы давно предлагали, — сказал Махотину Татищев. — Но оное только жар по шихте гоняет и плавление замедляет.
— Это если в разницу хода, господин управитель, — возразил Гриша. — А у меня оба меха на одно колесо насажены и дуют в лад.
— Колесо не подымет два меха, — усомнился Татищев.
— Я его барабаном сделал и лопасти корытами, — пояснил Савватий.
— И распар внутри печи в сечении под косую круглость, — перебил его Гриша; воодушевлённый, он хотел говорить сам. — Так на две фурмы будет полный охват воздуху, вся шихта продуется насквозь, без свалки в середину.
— Гриша толк знает! — втиснулся в разговор Васька Демидов.
— На текучесть шихты куда больше в колоши песка с известью пойдёт, — буркнул мастер Катырин. — Чугун уменьшится, а «сока» прибудет.
— На десятую долю, — согласился Гриша. — Оно в малость. А горн я повыше наметил — девять футов и двенадцать дюймов. Всё уместится.
Савватий вдруг понял, что — или кого — напоминает ему доменная печь. Демона. Его пока ещё не оживили: ещё не зажглись адским огнём его глаза-фурмы, не задвигались широкие крылья клинчатых мехов, из раззявленной пасти не потёк жидкий чугун, и в чёрной горловине лётки застывшей слюной бугрился лёд. Но люди уже готовы были служить чудовищу.
Татищев хмыкнул, прикидывая работу домны:
— Всё равно не верю, что на внутренность печи хватит теплоты.
— Должно хватить! — Гриша разгорячился, и глаза его обиженно заблестели. — Заплечики под колошником я круче загнул, не бутылкой, а как «паруса» на церковном своде. Они будут жар обратно внутрь отражать, а не пыхать им вверх из колошника! На таком жаровом скопе плавка и основана!
Татищев явно был впечатлён.
— Ты где геометрию учил, Махотин? — поинтересовался он.
— Я ему книгу от генерала давал, — за Гришу важно сообщил Бахорев.
Акинфий Никитич слушал вполуха и думал о своём. Сейчас Татищев поневоле напоминал ему верхотурского воеводу Калитина. Тридцать два года назад, когда Демидовы только приняли от царя убогий Невьянский завод, Калитин полюбил заявляться похозяйничать. Он заботился лишь о казённых заводах — о Каменске, Алапаевске и Уктусе, а завод Демидова был для него тем местом, где можно что-то урвать для казны. Калитин надменно ездил на коне, как татарский баскак, охотно сёк плетью рудовозов с тачками, нагло вышибал двери амбаров. Как-то раз Акинфий не выдержал бесчинства, дал в зубы одному из воеводских слуг — и Калитин разгневался: уволок Акинфия в Верхотурье, заковал в железо и кинул в темницу. При этом воспоминании у Акинфия Никитича до сих пор сжимались кулаки.
Батюшка был терпелив, не пёр на рожон, удачу отгрызал по крошкам и сильным не перечил, но той осенью, осенью 1703 года, его проняло. Не зная грамоты, он надиктовал Акинфию письмо в Сибирский приказ: пускай казна подавится Невьянском, не нужен он Демидову, отдайте Тульский завод, обмен отменяется! Для убедительности батюшка решил покинуть Невьянск. Они с Акинфием побросали пожитки в телеги, и обоз двинулся в Россию.
Ни батюшка, ни Акинфий не хотели терять Невьянский завод. Всё здесь было как от бога подарок — леса, реки, руды… Но Калитин душил любое начинание. Требовалось напугать Сибирский приказ. Это означало, что придётся прокатиться от Невьянска до Тулы, потом обратно. Адская морока.
Обоз тащился два месяца. Дотащился. И дьяки в Сибирском приказе заметались, как курицы. Виданное ли дело — царский любимец обиделся!.. А дома Акинфий понял, что его тянет в Невьянск. Тянет до тоски. И батюшка, не дожидаясь конца зимы и решения начальства, отправил его назад.
Сибирский приказ тогда уступил. Весной воеводе Калитину выслали грамоту, чтобы во всём помогал Невьянскому заводу и не сердил хозяина. Батюшка одолел своего врага. Этот урок Акинфий запомнил навсегда…
Татищев оборвал воспоминания Акинфия Никитича:
— А ты, Никитин, чего такой снулый сегодня? Ничем не похвастаешься?
— Гриша за меня уже всё сказал, — ответил Акинфий Никитич.
— Почему сипишь? — прищурился Татищев. — Простыл, что ли?
Шея у Акинфия Никитича была обмотана полотенцем, чтобы скрыть синяки, оставшиеся на горле после ночной драки с раскольником.
— Простыл.
Татищев хмыкнул.
— Может, отпустишь своего мастера ко мне? — спросил он. — Эй, Махотин, пойдёшь на казённые заводы? Платить буду по плакату, поменьше, чем здесь, но я много домен построить намерен — есть где разгуляться.
Гриша растерялся и разволновался.
— Демидовские мастера от Демидовых не уходят! — отвечая за Гришу, влез Васька, племянник Акинфия Никитича. — Мы и у себя делами в избытке!
Татищев