Однако Мишка Цепень всё-таки имел соображенье насчёт мастерства.
— На пуговицах и тарелках, ясно, больших тыщ не зашибить, — поделился он. — А я ведь у Якова Вилимыча трансмутациям веществ учился. Читал книгу Парацельсия и «Коронацию природы» своеручно списал. Знаю семь металлов и три правила теллурических превращений. Так что и я алхимист, вот так! Будут деньги — попробую сульфур и меркурий объединить и сделать Великий магистерий. Если красную тинктуру добыть, то через дистилляцию можно металлы до золота доращивать, надо только с первородного начать — со ртути. Эх, Брюсу-то легче было — он у жидов купил бронзовую голову, она у него в шкапу стояла, я видел, и говорила, как чего производить надо… Я бы золота себе как у Демидова напёк, терем бы отгрохал на Варварке…
Савватий с трудом понимал, о чём говорит Мишка Цепень.
Над землёй сияло жаркое лето, лучи солнца пронзали часовую палату навылет, и Савватий с Мишкой словно плыли над Невьянском на плоту.
Савватий часто выходил на галдарею и подолгу стоял, разглядывая мир с высоты башни. Синие тени облаков скользили по зелёному склону Лебяжьей горы. Под ветерком рябил и сверкал просторный пруд: у берега плавали гуси, бабы стирали бельё на отмели, мальчишки рыбачили с лодки. Золотились тесовые кровли домов, на просохших улицах пылили телеги. Остановленный на время страды завод тихо зарастал травой и ржавел железными шатрами над кирпичными домнами. Водосливной мост блистал и слепил мелким потоком. По Невьянску, всегда деятельному и суетливому, расползлась жаркая истома. Только птицы не знали покоя и носились вокруг «молнебойной державы».
А в прохладной и светлой часовой палате мерно шевелился сам в себе и клацал маятником механизм курантов, ещё не соединённый осью со стрелками на бланциферной доске. Утробное движение шестерёнок завораживало. Оно казалось единоприродным тихому перемещению солнца по куполу небосвода, течению воды по сливному мосту, широкому развороту окоёма. Куранты работали чётко и согласованно, они были ясными и завершёнными в своём замысле, словно печаль Савватия. Но это и смущало. Печаль точила сердце, потому что на путях судьбы Савватий не сберёг любовь, потерял её где-то и уже не мог найти, а мир вокруг Невьянской башни был щедро исполнен божьей любовью в каждой своей малой черте, в каждом случайном изгибе. Что это означало? То, что механизмы, построенные людьми, слишком просты? Или то, что божий мир — всё-таки не механизм, как верят одержимые мастера?..
…В конце лета, когда на заводе раздували доменную печь, над ожившим Невьянском впервые раскатился перезвон башенных курантов. Словно чистый дождик, перезвон накрыл собою и завод, и пруд, и город, и всё пространство. Текучее время, явленное долгим боем часов, объединяло земную жизнь, такую бренную в каждой отдельности, но вечную в общем своём усилии.
Цепень просидел в башне ещё три дня, проверяя работу машины, а потом исчез, не попрощавшись. Степан Егоров сказал Савватию, что Мишка Цепень уехал в Екатеринбурх. Савватий поверил. А сейчас он знал, что Цепень из башни не вырвался. Его утащили в подвал и заперли. Сделал одно дело — наладил куранты, делай другое — строй новые машины и чекань фальшивые деньги. В Невьянске Цепня никто не видел, значит, никто не хватится. И в Екатеринбурхе его тоже не хватятся: кому он нужен, таких сотни, пропал — и чёрт с ним.
…Савватий смотрел на Киршу Данилова, храпевшего на лавке, а думал про Цепня. Думал про ужас, который испытал Цепень, когда понял, что живым из каземата ему не уйти: тайна серебряных рублей слишком уж опасна для Демидова. А Демидов — зверь. И он обрёк Мишку на гибель в подземелье.
Но Мишка сбежал. Каким-то колдовством призвал на помощь силы ада и сбежал, оставив негаснущее пламя в подземном горне и свирепого демона, что рыщет по огням Невьянска, сжигая неповинных людей заживо… И кабатчик Налимов теперь расплачивается крадеными рублями Цепня. Значит, Налимову что-то известно про беглеца. Он может указать, где тот схоронился. Однако дозволяет ли совесть выдать кабатчика, то есть Мишку, Акинфию Демидову?
Да, дозволяет, сказал себе Савватий. Мишка выпустил демона, демон пожирает людей, и Мишка отныне — убивец. Надобно поймать его и заставить загнать демона обратно в пекло. Вот только нельзя говорить Акинфию, что он, Савватий, понял про воровской промысел в подвале башни, иначе и Савватий угодит в тот же подвал — или его зарежут и сбросят в доменную печь.
Глава одиннадцатая
«Заклятные тетради»
Она хотела снова увидеть Акинфия таким, каким и полюбила когда-то, — дружелюбным, самоуверенным, охваченным понятными заводскими делами. И вроде всё получилось. В Быньгах Акинфий оживился и увлёкся: вникал в тонкости, выспрашивал, спорил, перешучивался с кузнецами. Невьяна знала, что Акинфий гордится фабрикой крестьянских кос при Быньговском заводе. Нигде в державе, — он говорил, — нету косной фабрики, а у него есть! Потому Невьяна и попросила взять её в эту поездку. Оказалось, затея правильная. Мрачные тайны демонов, подземелий и коварства отпустили душу Акинфия.
Он Невьянска до Быньгов было совсем близко, и Акинфий обошёлся без сопровождения. Он сам правил санками, а Невьяна, как похищенная невеста, укрывалась под полостью. На обратном пути Акинфий свернул с дороги и направил лошадку к рощице, стоящей на покатой вершине Лебяжьей горы. Поляна здесь была расчищена от снега для рождественских потех. Акинфий соскочил с кошёвки и подал руку Невьяне.
— Хочу на завод сверху посмотреть, — пояснил он.
Невьяна поняла. С невеликой высоты Лебяжки просторно распахивался весь демидовский мир в его упорядоченности и слаженности. Белая и ровная долина пруда, прямой гребень плотины, заводской городок — облезлый снег на крышах и упрямый столб дыма над доменной печью, почти игрушечная башня с искрой на острие, Господский двор, острог, привольно рассыпанное огромное селение, сонные пустоши выпасов, окрестные тёмные леса, сизое колыхание окоёма — это Весёлые горы… В лазоревом небе — кучевые облака, вперемешку то слепящие чистотой, то золотистые, то жемчужно-серые, и прозрачные тени их беззвучно скользят по земле, словно чьи-то взгляды… Конечно, с Лебяжьей горы не видны были другие заводы, но там, вдали, всё непреложно повторялось: пруды, плотины, домны, селения, горы и тучи.
— В последний день в Невьянске батюшку сюда привезли, — рассказал Акинфий. — Он окинул взором всё вокруг и говорит: «Раньше моё было».
— Исход свой чуял? — осторожно спросила Невьяна.
Акинфий Никитич прищурился на размытое солнце.
— Нет, не чуял. Он же только-только себе новые хоромы возвёл, башню лишь до половины воздвиг… Просто царём здесь он уже не был.
Никита Демидыч умер в Туле в конце осени 1725 года. Дороги встают долго, и весть об этом до Невьянска докатилась нескоро — к Рождеству.
— Я у батюшки ещё при его жизни царство отнял, — добавил Акинфий.
Он заложил руки за спину, разглядывая завод и селение.
Батюшка любил Тулу, а он, Акинфий, полюбил эти горы. Ему здесь всё пришлось по сердцу. Его будто заколдовало старинное, узорочное, напевное слово «Невьянск». А для батюшки Невьянск был просто работой, на которую обрёк его царь Пётр, безжалостно отняв родной Тульский завод. До полной выплаты казённых денег за утраченное владение Никита Демидыч оставался управителем бывшего своего завода. Но надеялся, что всё к нему вернётся.
— Батюшка не хотел здесь ничего строить, — задумчиво сказал Акинфий Никитич. — Не верил он в Каменный пояс. Невьянск уже две сотни тысяч принёс, а батюшка всё тянул. Я его так и сяк ломал, а он ни в какую… Он сам в это время упрашивал царя Петра отдать Тулу ему обратно. И упросил.
В 1713 году казна уступила Никите Демидову Тульский завод. Акинфий Никитич помнил отчаяние, которое охватило его при этом известии. Значит, теперь взращённый