Мичтон отлично понимал, с кем имеет дело. Майлок был отпрыском одного из столпов Форин-офиса. Их родовая фамилия, быть может, и потускнела от времени, но влияние лишь упрочилось — особенно после того, как старший сын, Ричард, прибрал к рукам золотые рудники на севере Индии. Месторождения сулили добычу на тридцать лет вперёд, и старый Эмерстон готовил Майлока к блестящей дипломатической карьере. Тот и сам вполне оправдывал ожидания: компетентный, перспективный, с безупречным послужным списком, добытым на знойных фронтах Индии и суровых границах Афганистана. И именно это делало нынешнее ослепление столь опасным. Человек такого уровня, пьяный от страсти, способен на ошибки, цена которых может оказаться поистине неизмеримой.
Говарду было доподлинно известно: все попытки Майлока приблизиться к предмету его болезненного обожания разбивались в прах. Он безнадежно тонул в пестрой толпе её поклонников, будучи для надменной княгини не более чем очередной теневой фигурой в золочёном интерьере бальной залы. Его «великое пламя» не могло растопить и крупицы того ледяного равнодушия, которым она была окружена, — неприступного, как и её красота.
Однако сбрасывать со счетов Оболенскую было непростительной ошибкой. Эта женщина являлась не просто украшением света, но и дочерью светлейшего князя Юсупова — главы одного из богатейших семейств империи, чьё влияние при дворе простиралось так же необъятно, как и его земельные угодья. Мысль невольно перенесла Говарда в сияющие залы Юсуповского дворца. Память услужливо подкинула образ того роскошного ужина — осетрина с хреном, фазаны в винном соусе, — и в животе посла предательски заурчало, напоминая о пропасти между их миром и его скромным посольским кабинетом.
«Боже, — с горькой тоской подумал Говард, глядя на потухающие угли в камине. — Мне бы хоть толику его богатств… Или же — каплю благоразумия этому влюблённому дураку».
Дверь кабинета с грохотом распахнулась, едва не сорвавшись с петель, и в пространство, пропитанное запахом воска и старой бумаги, ворвался Майлок. Он стоял на пороге, залитый желтоватым светом ламп, его грудь вздымалась, а в глазах плясали безумные огоньки.
— Говард, свершилось! — выдохнул он, и слова его прозвучали как торжественный обет, а не простая констатация факта. Прежде чем посол успел что-либо сказать, Майлок рухнул в кресло напротив, словно у него подкосились ноги от переполнявших его чувств.
— Вас, надеюсь, не выгнали с бала у графа Толя? — Говард не поднял глаз на вошедшего, лишь медленно отставил в сторону бокал, будто боясь спугнуть хрупким стеклом тишину, что осталась в комнате.
Но Майлок парировал колкость с легкостью человека, парящего над землей. Его лицо озаряла блаженная, почти нелепая улыбка.
— Я приглашен! Княгиня… Оболенская лично пригласила меня на ужин!
— На частный ужин? — Говард поднял бровь, в его голосе зазвучала привычная ирония. — Или вам посчастливилось войти в число двух десятков прочих гостей?
— Лично, Говард! — Майлок говорил стремительно, с жаром. — Во время менуэта она приблизилась ко мне так близко, что я почувствовал аромат её духов, и шепнула… Шепнула, что ждет во вторник, в пять. Лично! — Его глаза горели. — Все эти змеи из ее окружения, что смеялись у меня за спиной, теперь будут завидовать мне. Я добьюсь своего. Она будет моей женой. Понимаете, Говард? Не любовницей — женой! Я стану частью этой семьи. И тогда… тогда я втяну старого князя в орбиту интересов Короны так, что он и не заметит. Пусть даже сначала он не примет меня, я сумею завоевать его доверие. Неважно, как — долги, торговые сделки или политические авантюры… Мы свяжем его будущее с нашим навсегда!
Майлок сиял, словно маяк в бурную ночь, ослепленный собственным блеском.
Говард понимал: спорить с влюбленным — все равно что пытаться усмирить шторм увещеваниями. Все доводы рассудка разбиваются о стену его слепой уверенности. Он предпочел промолчать, убрав с губ готовую сорваться усмешку. Безобидное светское приглашение — от силы на тридцать человек — Майлок в своем ослеплении возвел в ранг страстного любовного свидания, в заговор против всего света.
«И он не понимает, — с холодной ясностью подумал Говард, наблюдая, как на лице помощника пляшут тени от огня, — что выглядит последним дураком. Даже этот щегольской мундир не в силах скрыть сияния идиота».
Попасть на ужин к княгине Оболенской считалось в Петербурге знаком избранности. Ее салон был не просто гостиной, а тщательно оберегаемой цитаделью, где царила хозяйка с безупречным и непредсказуемым вкусом. Она с изысканной строгостью вершила отбор гостей, руководствуясь не титулами и чинами, а личной симпатией и жаждой нового. Под ее сводами запросто соседствовали потомственный аристократ, нищий, но гениальный студент и маститый художник. Лишь одно правило было нерушимо: ни слова о политике.
Возможно, именно по этой причине ее выбор пал на того молчаливого англичанина из британского посольства. Он был ее верным и, что немаловажно, неназойливым поклонником. Красивый, с мужественным лицом, хранившим отпечаток пережитых бурь, он казался человеком, знающим цену и жизни, и слову. Однако более всего Констанцию трогал его взгляд — исполненный такого безропотного обожания, что граничило с блаженством. Он не рвался сквозь толпу ее обожателей, а предпочитал стоять в стороне, счастливый уже тем, что мог лицезреть и слышать предмет своего поклонения.
Констанция сама не желала признаваться, что Майлок чем-то неуловимо, но навязчиво напоминал ей графа Иванова-Васильева. Только если взгляд графа был властным и пронзающим, смирявшим волю и не терпящим возражений, то взгляд англичанина источал почти собачью преданность. От одних воспоминаний о графе по ее коже пробегала ледяная дрожь, в которой причудливо сплетались ужас и неистребимое влечение.
Майлок же был всецело ею пленен. Он был ее рабом, и Констанция осознавала это с приятной уверенностью. Его преданность льстила ей, и в этом безопасном обожании она находила противоядие от пагубной страсти, что когда-то приковала ее к графу. «Слава Богу, он теперь далеко, — с суеверным облегчением ловила она собственную мысль, — и не может более мной повелевать».
После триумфального возвращения Констанции в высший свет, он встретил ее ледяным молчанием. Не все, но многие из тех, кого задел демарш ее отца, отвернулись от нее. Стены света, некогда столь гостеприимные, сомкнулись, ощетинившись шипами обид и холодной вежливости.
Впрочем, ни князь Юсупов, ни сама Констанция не изводили себя пустыми сожалениями. Они возвышались слишком высоко, чтобы утруждать себя вниманием к тем, кто остался внизу; их положение и имя позволяли попросту не замечать это подобие опалы, пренебрегая ею, как малозначимым и несущественным обстоятельством. Для многих молодых людей, толпившихся в её прихожей, призрачная надежда завоевать сердце княгини Оболенской была заветным ключом, который должен был отпереть для них двери в высший свет, к несметным богатствам и ослепительной роскоши.
* * *Полковник Гессен, Герман Иванович, ознакомившись со всеми материалами по делу о покушении на Его Императорское Величество, пришёл к выводу неутешительному и тягостному. Толстая папка, лежавшая перед ним, была красноречивым свидетельством колоссальной работы, проделанной его людьми. Но к чему она привела? Лишь к нескольким бесспорным фактам: некий Вайсер, скрывающийся ныне во Франции, является организатором покушения и главой общества «Свобода и революция».
И это общество, что особенно тревожно, грозило перерасти в нечто куда более серьёзное. Умелая пропаганда, подрывная литература, почти что методическое пособие по разрушению государственных устоев… Удалось подтвердить, что Мишкевич тесно связан с Вайсером и на протяжении полугода активно с ним сотрудничал. Однако подлинный основатель, кукловод, оставался в тени.
И здесь, как опытный аналитик, Гессен понимал главное: за фигурой Вайсера стоял некто куда более серьёзный и опасный. Не революционный романтик, а холодный стратег. Их готовность идти до конца, доказанная покушением на государя, была не безрассудством, а расчётом. Это была бомба, подложенная под основы Российской империи. Если к этому присовокупить все эти многочисленные кружки, либеральные салоны и сборища всех недовольных и обиженных, — вот она, идеальная питательная среда для тех, кто ведёт против России свою разрушительную работу. Тяжкие, мрачные думы о грядущих бурях полностью захватили полковника Гессена. Он испытывал жгучую досаду: при всей ясности картины, он не видел реальных рычагов, чтобы остановить это губительное действие. Они были подобно пожарным пытающимся потушить бушующий лесной пожар.