— Благодарю вас.
Таттерсолл встал.
— Реддингкот горит желанием немедленно сюда приехать, — сказал он. — Вам следует занять дом декана, как только нынешний декан съедет.
Элси казалось, что ее жизнь меняется слишком быстро. Ей хотелось поставить ее на паузу и все осмыслить.
Таттерсолл посмотрел на часы.
— Я обращусь к капитулу через пятнадцать минут. Полагаю, вы присоединитесь ко мне, мистер Маккинтош.
Кенелм выглядел так, словно хотел сказать «Идите к черту», но после паузы покорно кивнул.
— Я буду там.
Таттерсолл вышел.
— Что ж, значит, мы переезжаем в дом декана! — бодро сказала Элси. — Это очень милый дом — меньше этого дворца, конечно, но, вероятно, уютнее. И он на Мейн-стрит.
— Девять лет я прислуживал епископу, и все, что я получил, это место декана, — с горечью произнес Кенелм.
— По меркам обычных священников это быстрое повышение.
— Я не обычный священник.
Он ожидал особого отношения, потому что был зятем епископа, это Элси знала. Но епископ умер, и у Кенелма не было других влиятельных связей.
— Ты думал, что, женившись на мне, получишь особое отношение, — с грустью сказала она.
— Ха! — бросил он. — Это была ошибка, не так ли?
Это была пощечина, и Элси замолчала.
Кенелм вышел из комнаты.
— Ох, дорогая, это было жестоко, — сказала Арабелла, — но я уверена, он не хотел тебя обидеть. Он расстроен.
— Уверена, что именно это он и имел в виду, — ответила Элси. — Ему нужно на кого-то свалить вину за свое разочарование.
— Что ж, он не получил желаемого, но зато ты получила свое. У тебя есть Стиви, Билли и Ричи. А у меня — Эйб. Мы переедем в дом декана, и у нас будет дом, полный детей. Жизнь могла бы быть и хуже!
Элси встала и обняла мать.
— Ты права, — сказала она. — Жизнь могла бы быть куда хуже.
27
Рядом с тарелкой дочери Хорнбима, Деборы, лежал журнал. Она что-то вычисляла, выводя цифры карандашом на клочке бумаги, и так сосредоточилась, что ее чай остыл. На странице виднелись геометрические чертежи, треугольники и круги с касательными. Хорнбим заинтересовался.
— Что ты делаешь?
— Это математическая задачка, — ответила она, не поднимая головы. Она была полностью поглощена проблемой.
— Что за журнал? — спросил он.
— «Дамский дневник, или Женский альманах».
Он удивился.
— В женском журнале печатают математические задачки?
Наконец она подняла глаза.
— А почему нет?
— Я бы не подумал, что женщины способны к математике.
— Конечно, способны! Ты же знаешь, я всегда любила цифры.
— Я думал, ты редкое исключение.
— Многие женщины притворяются, что не понимают в цифрах, потому что им внушили, будто мальчикам не нравятся умные девочки.
Для Хорнбима это была новая мысль.
— Ты же не хочешь сказать, что в глубине души они так же умны, как мужчины?
— О нет, отец, определенно нет.
В ее голосе звучала насмешка. Немногим хватало духу спорить с Хорнбимом, не говоря уже о том, чтобы насмехаться над ним, но Дебора была одной из немногих. Ей не грозила опасность притворяться глупой. Она была сообразительна, и ему нравилось с ней спорить.
Ее мужа рядом не было. Жизнь Уилла Риддика пошла под откос. Он лишился источника своего богатства, когда его сместили с поста главы закупок Ширингского ополчения. У него все еще оставалась рента с Бэдфорда и армейское жалованье, но этого было далеко не достаточно для поддержания его образа жизни, особенно учитывая его пристрастие к азартным играм, и в итоге он разорился. Хорнбим одолжил ему сто фунтов ради Деборы, но Риддик их не вернул. Более того, три месяца спустя он попросил еще. Хорнбим отказал. Теперь Риддик покинул свой кингсбриджский дом и вернулся в деревню Бэдфорд. Дебора отказалась ехать с ним, а Риддику, казалось, было все равно. Детей у них не было, так что разлука прошла без осложнений.
Хорнбим желал бы иного, но ему нравилось, что Дебора живет с ним.
Часы пробили половину десятого, и Хорнбим встал.
— Пойду-ка я разбираться с бедняками Кингсбриджа, — с отвращением сказал он и вышел из комнаты.
В холле его внук, Джо, играл с деревянным мечом, сражаясь с воображаемым врагом. Хорнбим с нежностью посмотрел на мальчика и сказал:
— Большой меч для шестилетнего.
— Мне почти семь, — ответил Джо.
— О, это все меняет.
— Да, — сказал Джо, не заметив сарказма. — Когда я вырасту, я убью Бонапарта.
Хорнбим надеялся, что война закончится до того, как Джо достигнет призывного возраста, но сказал:
— Рад это слышать. Наконец то мы избавимся от Бонапарта. Но что ты будешь делать после этого?
Джо посмотрел на деда невинными голубыми глазами и сказал:
— Я заработаю много денег, как ты.
— По-моему, это очень хороший план.
«И ты никогда не узнаешь тех лишений, что я перенес в детстве, — подумал Хорнбим. — В этом мое великое утешение в жизни».
Джо возобновил фехтование, приговаривая:
— Назад, французские трусы.
«Французы кто угодно, но не трусы», — подумал Хорнбим. Двенадцать лет они отражали все попытки англичан сокрушить их революцию. Но эта мысль была слишком тонкой, чтобы делиться ею с патриотичным шестилеткой, даже таким сообразительным, как Джо. Хорнбим надел сюртук и вышел.
Недавно его назначили чиновником по надзору за бедными в Кингсбридже. Мало кто хотел эту должность, она требовала много работы за скромное вознаграждение, но Хорнбиму нравилось держать бразды правления в своих руках. Пособия для бедных распределялись приходскими церквями, но систему контролировал надзиратель. Важно было следить, чтобы деньги налогоплательщиков не уходили бездельникам и расточителям. Хорнбим раз в год посещал каждый приход и сидел в ризнице с викарием, выслушивая слезливые истории мужчин и женщин, которые не могли прокормить себя и свои семьи без помощи тех, кто не был столь непредусмотрителен.
Сегодня он отправился в церковь Святого Иоанна, к югу от реки, некогда полусельский приход, а теперь густонаселенный район домов, построенных Хорнбимом и его сыном Говардом для рабочих прибрежных фабрик.
Викарий церкви Святого Иоанна, Тит Пул, был худым, серьезным молодым человеком с одухотворенным взглядом. Хорнбим, чтобы подчеркнуть свое достоинство и авторитет, был в парике, а Пул — нет. Вероятно, он был из тех, кто считал парики ненужными, слишком дорогими и глупыми. Хорнбим его презирал. Худший тип мягкосердечного священника, он так стремился помочь людям, что ему и в голову не приходило научить их помогать себе самим.
За первые несколько минут они одобрили пособия нескольким, на его взгляд, недостойным просителям: мужчине с налитыми кровью глазами и красным носом, у которого явно хватало денег на выпивку, женщине, которая была тучной, несмотря на свою заявленную бедность, и девице с тремя детьми, известной потаскухе, которая не раз представала перед Хорнбимом в мировом суде. Хорнбим спорил бы с Пулом по каждому делу, если бы не правила, которым оба были обязаны следовать. Это позволяло им приходить к согласию. Вплоть до тех пор, пока не появилась Дженн Пиджен.
Она заговорила, едва войдя:
— Мне нужна помощь, чтобы прокормить сына. Я без гроша, и не по своей вине. Четырехфунтовая коврига хлеба стоит теперь больше шиллинга, а что еще есть людям?
Она говорила гневно, на удивление складно и без тени страха.
Пул вмешался:
— Говорите, когда к вам обращаются, миссис Пиджен. Мы с олдерменом Хорнбимом будем задавать вам вопросы. Все, что от вас требуется, — это отвечать правду. Вы говорите, у вас есть сын?
— Да, Томми, четырнадцать лет, он каждый день ищет работу, но он маленький и не очень сильный. Иногда ему платят за мелкие поручения или за то, чтобы подмести пол.
Ей было лет тридцать, на ней были ветхое платье и дырявая от моли шаль. На ногах — деревянные башмаки. Вид у нее был изголодавшийся, отметил Хорнбим. Это было в ее пользу. Его жена, Линни, говорила, что у некоторых людей тучность является следствием болезни. Хорнбим же считал, что они просто обжоры.