И только в субботу ты забываешь про сладкое, потому что приходишь в гости к Эле: светлые стены, морские пейзажи, голубоватая мебель на кухне, все легкое, радостное, невесомое, и не слышно нигде завывания лунного и солнечного ветров, не звучат песни той, которая поет, — только что-то нежное на непонятном языке, медленно раскручивается виниловая пластинка. Эля с порога обнимает тебя, торопит — ты пришел первый раз — и тянет к себе в комнату, говорит, что дедушка скоро придет. Ты хочешь плакать от счастья — чувствуешь, как вернулся в волшебный мир. На письменном столе Эли изрисованные листы и разбросанные карандаши, в углу — пустой мольберт, на голубоватом диване — плюшевые игрушки и фломастеры, будто рисовать здесь умеет каждый и ночью, пока Эля спит и видит — ты уверен — море с прибрежными скалами, игрушки помогают ей, выводят новые линии, выдумывают гениальные цветовые сочетания, а днем молча радуются восторгу хозяйки. Здесь нет ни героев, ни злодеев, зато сплошь и рядом пейзажи, натюрморты: закаты над бетонными многоэтажками и чайки над морем, фрукты в вазах и цветы в старческих руках.
Вы с Элей болтаете и рисуете — ты все еще плох в анатомии, а вот она уже приручила цвета, обуздала тени, полутона и оттенки, — пока не приходит дедушка. Он возвращается из магазина, говорит — пора сделать перерыв, зовет на кухню, кормит макаронами с сыром, наливает чай, ставит вазочку сладостей — Эля жует печенье, а ты понимаешь, что совсем его не хочешь, что утолил голод рисованием и светлыми стенами. Вы рисуете еще, а потом ты помогаешь Эле создать страничку в социальной сети — у нее тоже есть телефон, — чтобы общаться в любое время дня и ночи, делиться рисунками. Вечереет. Ты уходишь домой и уже мечтаешь рассечь время, попасть в новую субботу, и вновь, и вновь, и вновь. Тебе больше не страшно и не больно существовать в безвкусном мире — теперь у вас есть социальные сети. А дома ждет сладкое — волшебное зелье, антидот от повседневности.
Тебе приходится рассказать маме, и она радуется, но улыбка натянутая, блеск в глазах — просто лукавое отражение света. Она говорит: «Ну и хорошо», — а сама уходит слушать любимые песни и крутиться перед зеркалом, расправляет крашеные рыжие кудри — хриплый голос той, которая поет, больше не доносится до тебя, мама купила наушники, но ты все равно чувствуешь, как резонируют мебель и посуда: все в твоей квартире, маленькой и давящей — хотя комнат больше, чем в Элиной, — пропиталось духом примет и суеверий, песнями прошлого века, голосом женщины, которая поет и накладывает заклятья.
Каждый вечер, пока мама не видит, ты изучаешь ее гороскопные вырезки — их все больше, мечтаешь смыть их в унитаз, но боишься, что тогда лишишь маму того же, чего лишили тебя, — смысла. Поэтому берешь печенье и конфеты, уходишь рисовать, но прежде пишешь пару сообщений Эле — пока она не отвечает, заканчиваешь одного из героев с развевающимся плащом, или героинь с длинными косами, или чудовищ с острыми зубами, — бросаешь ей фотографии рисунков, а она присылает свои.
Сколько дней осталось до субботы, один, четыре, два, или это — вечность, которую не преодолеть даже не одному из твоих суперчеловеков? Ты не думаешь. Просто ешь печенье, вафли, конфеты, рисуешь и, сходив в душ, иногда видишь очертания своего тела в запотевшем зеркале, стараешься не смотреть на появившийся живот и толстые бока, на щеки, за которые тебя стали дразнить в школе — даже Сережка, Вовка и Пашка, давно переставшие звать на совместные игры, как ты и хотел, издеваются над тобой. Ты думал, после их слов не будет больно — зачем обижаться на картонных человечков? — но они ранят отравленными стрелами. Снова нужен сладкий антидот. Порой в школе ты слышишь, как шушукаются девочки на задних партах — обсуждают твое угрюмое лицо и выросшие щеки, твой трясущийся на физкультуре живот, а сами красят губы и ногти, за что получают от строгих учителей, но слова взрослых для них ничего не значат. Как мало нужно, чтобы стать изгоем: поменяться внешне и внутренне, понять, что в головах окружающих гуляет ветер, они живут без цели и не слышат мировую агонию.
Все избегают тебя, а ты — их, больше не гуляешь, не меняешься карточками, скорее спешишь домой после школы и рисуешь-рисуешь-рисуешь; младшеклассники тыкают в тебя пальцем и кричат нехорошие слова, пока не получат по ушам от учителей, старшеклассники тайком фотографируют тебя, когда ты вдруг замираешь на лестнице, стараясь не упустить внезапно возникший образ нового героя. Ты слышишь, как зло воет в школьных коридорах, будто в одном из обшарпанных туалетов завелось чудище из выдуманного мира — ты рисовал такое, но рисунок твой никому не причинил вреда, — и вой этот пробуждает в детях, больших и маленьких, все самое плохое; вой этот заставляет забыть о мечтах и волшебных садах, требует возненавидеть ближнего своего, ведь именно он, он, он виноват во всем! В этом туалете тебя однажды запирают, но ты не плачешь, даже не боишься — извечный вой почему-то стих. Но у тебя отбирают незаконченный рисунок, хохочут, кричат: «Фигня!» — сминают, бросают в унитаз и смывают. А ты падаешь на колени от ужасной боли, и твои обидчики — некоторые недавно восхваляли тебя, просили одарить рисунками, звали: «Петя! Петя!» — разбегаются, испугавшись последствий.
Теперь ты стараешься избегать своего отражения — в вашей квартире их не так много, — но от правды не убежать, пусть мама и убеждает, что все хорошо, это такой возраст, не надо переживать, ты самый красивый мальчик. Слушая ее, но не веря ни единому слову — ведь каждое утро мама зачитывает тебе сложенный по бабушкиному рецепту гороскоп, разрешает делать одно, запрещает другое, — ты продолжаешь жевать печенье с конфетами, только в субботу отказываешься от сладкого, не боишься смотреть в зеркала квартиры Эли, но никогда не задаешь ей волнующего вопроса: «Каков я стал?» Вы говорите о рисовании, о кино, мультиках и книжках, и ты не хочешь рушить этот идеальный мир даже в переписке; она — радужный мост между вами. Порой, лежа в кровати и поглаживая живот — кажется, что так он исчезнет, — ты слышишь, как воют солнечный и лунный ветра, как шаркает по комнатам мама, и сердце твое сжимается, ты накрываешься одеялом с головой, прячешься от примет и суеверий, отказываешься быть их частью и вздрагиваешь, вновь ощущая острую боль — к ней ты уже привык — от рвущихся рисунков. Интересно, кто, когда, где и почему порвал этот? И как ты мог раздарить так много частичек себя, в которых видят просто неуклюжих человечков на белой — иногда чистой, иногда клетчатой, иногда в линейку — бумаге?
Ты знаешь, что стал рисовать лучше. Но никто не говорит тебе об этом. Никто, кроме Эли и дедушки — ты мечтаешь, чтобы он поговорил с мамой, но боишься этого разговора как огня. Все зеркала и вазы треснут в вашем доме, а от лунного ветра поднимется ураган, и тогда каждый из вас непременно услышит слова бабушки: «Ты у меня будешь самым лучшим…»
Однажды после школы у тебя отбирают портфель — карандаши, фломастеры, рисунки, все там! — и заставляют бегать за ним. Тебе тяжело: трясется живот, сбивается дыхание; ты вспотел, раскраснелся. Пашка, Сережка и Вовка наблюдают со стороны, хихикают, но не помогают — они давно предали тебя, позволили сожрать свое нутро воющему туалетному чудовищу, превратились в ходячих мертвецов. Хулиганов разгоняет только учитель — шипит на них, отдает тебе портфель, но тоже не задерживается надолго, кидает лишь: «Иди домой. Уроки кончились. Хватит». Один из хулиганов дает тебе подзатыльник, но ты не обращаешь на него внимания — смотришь на Вовку, Сережку и Пашку и, найдя силы, кричишь им: «Вы дураки!» Хочешь добавить: «Еще пожалеете». А они, нахмурившись, демонстративно достают из рюкзаков рисунки — когда-то ты нарисовал каждому по уникальному герою, сейчас они кажутся кривыми-косыми — и рвут у тебя на глазах. Ты хватаешься за живот — что-то лопается. Сперва от удивления — они всегда носили рисунки с собой! Потом — от боли и пролитой фломастеровой крови.
Дома ты запрещаешь себе плакать — уже взрослый, через пару-тройку лет тебя ждут первые серьезные экзамены, — бьешь руками по щекам, как раньше, умываешься, смотришь в зеркало и видишь того, кого видеть не хочешь, — толстого мальчишку, повелителя героев и злодеев, хозяина карандаша и бумаги, выгнанного из рая. Весь день до возвращения мамы ты сидишь на кухне. Рисовать не хочется. Делаешь уроки, потом залезаешь в социальную сеть — мама оставляет ноутбук дома и разрешает им пользоваться уже не два часа, а целых четыре, она доверила тебе пароль, но до сих пор не доверяет трогать кусочки гороскопов, — проверяешь переписку с Элей. Она пока не ответила. Хочешь рассказать о случившемся, прокричаться в монитор, ударить по клавиатуре, но стираешь набранный текст. К чему мучить ее своими проблемами? Снова берешься за уроки.