Вы встречаете Элю вместе — прежде всего она кидается обнимать тебя, тараторит, как ужасно рада тебя видеть, а ты отвечаешь: очень скучал; сам слышишь, что твои слова — ползучие гады. Сухие, неискренние. Ты думаешь не о ней — о непродленном пропуске. Пока вы идете домой, ты объясняешь Эле, что теперь вы сможете быть на связи всегда, ведь у тебя есть новый телефон, и она энергично кивает, перебивает тебя, рассказывает о жарких ночах и звездах размером с куриное яйцо, о ласковых теплых волнах и ужасных ураганах, о красках природы, не передаваемых на холсте; она обещает показать тебе все это, как только ты зайдешь в гости или продлишь пропуск, а ты идешь, смотришь под ноги и пропускаешь половину слов мимо ушей, потому что не веришь в реальность происходящего и слышишь крики мировой боли — слишком быстро понимаешь, что кричишь сам. Внутри.
Ты просишь не провожать тебя до двери, прощаешься с Элей и дедушкой у подъезда. Заходишь домой — теперь носишь ключи с собой, сам открываешь дверь. Видя маму на кухне — сидит за столом у газетных вырезок, но смотрит в чашку чая, — говоришь, не раздеваясь:
— Мам, хочу поговорить. — Шарк-шарк, вытираешь ноги о ковер. Хруст-хруст, снимаешь куртку и вешаешь в шкаф.
— Да, я тоже хотела поговорить с тобой. — Хруст-хруст, она жует печенье. Когда ест сладкое — грустит, ты знаешь.
Садишься за стол. Ничего не наливаешь себе, выдаешь скороговоркой:
— Мам мы забыли продлить пропуск сегодня меня не пустили.
— Не забыли, Петя. — Хруст-хруст, еще одно печенье. Хруст-хруст, и еще. Она наконец поднимает глаза. Будто боясь упасть, обеими руками обхватывает кружку — должно быть, кожу обжигает, чай горячий, валит пар.
— Но почему же тогда… — Ты не хочешь слышать ответ.
— Не забыли, Петя, — теперь будто забывает она. — Просто… знаешь, ты взрослый мальчик, ты должен понимать, что иногда…
— Мама! — Ты срываешься на крик. Вот-вот ударишь себя по щекам или заплачешь. — Мама, просто скажи мне, что случилось! Почему мы забыли продлить пропуск?!
— Мы не забыли. — Она сильнее сжимает кружку. — Петя, только не плачь. Прости, но они сказали, что… они выгнали тебя.
Хруст-хруст — нет печенья на тарелке, никто не убирает вещи в шкаф. Так ломаешься ты: кто-то жует твои кости, сердце, высасывает душу, чистоты которой так хотела добиться бабушка, говорила, что у нее припрятана пара фокусов для Господа в рукаве. Тебя сжирают, проглатывают, и утроба, в которой ты оказываешься, — сплошь холодный мрак безнадежности, заледенелый мир, где постепенно перевариваются мечты, где отмирают всякие надежды, не возрождающиеся по весне, ведь здесь, по ту сторону жизни, — а ты веришь, что умер, исчезла мама, печенье, чашка чая, — нет никакой весны, только длинная полярная ночь, о которой, бывало, рассказывал Пашка, вернувшись из Мурманска, где гостил у родственников.
Мама говорит что-то еще, объясняется: учителя посчитали твое обучение бессмысленным, ты слишком юн и неопытен, сам седой учитель, пахнущий фиалками, попросил сперва поучиться в месте поскромнее, отточить навык, повзрослеть, а потом возвращаться, но больше всего советовал бросить эту затею, стать кем-то другим, забыть о рисунках. Ты не веришь, что это говорил он, что это говорит мама: должно быть, суперзлодеи из твоих любимых комиксов сошли с пестрых страниц, надели маски и издеваются над тобой, хотят сломить, но ты должен держаться, вот только ты не супергерой. Бьешь себя по щекам, но чувствуешь, как они намокли от слез — где твоя сила воли? — и бежишь в комнату, не слыша окриков мамы — хруст-хруст, что это, кости или ковер под ногами? — хлопаешь дверью, забираешься в кровать, утыкаешься лицом в подушку и ревешь, пока мир вокруг рушится, пока гремит металлическая симфония его агонии, а мировая печаль сороконожкой заползает тебе в уши, откладывает там яйца тревог и сомнений. Так писали в какой-то книжке. И вдруг ты вскрикиваешь от боли — хорошо, лежишь лицом в подушку, иначе оглох бы сам и оглушил бы соседей, — ведь чувствуешь, как словно по команде рвутся твои рисунки в чужих квартирах: однокомнатных и трехкомнатных, ухоженных и грязных, наполненных модной мебелью и выдержанных в, как говорил дедушка Эли, глупом советском стиле; ты чувствуешь каждую пролитую каплю цветной крови фломастеров и маркеров, слышишь хруст нарисованных костей и сухожилий — хруст-хруст, хруст-хруст, хруст-хруст — и не находишь ничего лучше, отныне и впредь, чтобы тоже хрустеть, чтобы заедать боль, глушить крик мировой печали, устраивать поминки по своим героям, злодеям, их супермобилям и мегавертолетам: сейчас, через девять, через сорок дней, и впредь, и впредь, и впредь.
Следующим утром ты не упоминаешь случившееся — мама хочет тебя разговорить, но смиряется, прикусывает губы, просто ставит на стол завтрак и горячее какао, от которого тебя впервые в жизни воротит. В классе ты ни с кем не общаешься, отмахиваешься от шуток Сережки, Пашки и Вовки — теперь они кажутся тебе не друзьями вовсе, а бумажными фигурками, которые никто не удосужился раскрасить, — а после идешь к художественной школе. Шагаешь медленно, чтобы опоздать, прийти после начала занятий — не хочешь встретить Элю раньше времени. Не снимая куртки, садишься на скамейке в коридоре.
— Ну что, сделал пропуск? Опоздал? — посмеивается охранник, глядя на тебя.
Ты смотришь в пол, а потом находишь силы взглянуть на него и ответить как есть:
— Нет. Я больше не учусь здесь. Просто пришел попрощаться.
Тебе кажется, что охранник — этот большой круглый мужчина, небритый и часто потеющий, — краснеет от стыда за собственный вопрос. Больше ничего не говорит. Только поглядывает на тебя — иногда ты ловишь его взгляд и делаешь вид, что поправляешь куртку. Смотришь на часы. Чтобы скрасить время, рисуешь, но теперь точно знаешь — для себя. Только для себя. Когда занятия подходят к концу, вспоминаешь — скоро придет дедушка Эли, а ты не хочешь встречать его так рано. Выходишь на улицу и встаешь за углом, разглядываешь проносящиеся мимо машины и пробегающих прохожих в пальто, куртках, толстовках. Темнеет. Поднимается ветер. Загораются фонари. Пейзаж одиночества — так отныне ты называешь осень. И время наконец приходит — ты слышишь детские голоса, хлопки дверью, а потом — смех Эли. Он принадлежит миру искусства, миру античных бюстов и старой мебели, масляных красок и хрустящей бумаги. Его не спутать ни с чем.
Когда ты появляешься из-за угла, Эля вскрикивает от неожиданности, но тут же бежит обнимать тебя. Расспрашивает, что случилось, почему не пришел в этот раз. Ты ждешь, пока дедушка традиционно пожмет тебе руку, и говоришь как есть: тебя выгнали, бросили на улице, как плюшевую игрушку, под дождем; но дождь — этого ты никак не можешь знать — все равно что слезы обреченных скитальцев, так и не пришедших к мечте, потерявшихся в серых лабиринтах городов, где каждое мнение, каждый окрик, каждая похвала — уловка, сбивающая с пути. Эля снова обнимает тебя, плачет — но это должен делать ты — и обещает помогать, учить, тайком доставлять крупицы знаний, которых тебя лишили. Поворачивается к дедушке, спрашивает, можно ли, а тот, понурый — хочет ли видеть тебя так часто? — кивает. Эля прыгает от радости. Ты просишь не провожать тебя до дома. Ждешь выходных, глотка свежего воздуха — суббота, как вы договорились, отныне день ваших встреч, день искусства, день буйства жизни, — но нужно перетерпеть еще целых четыре дня. Терпение. Терпения тебе не занимать.
Ты не говоришь маме.
Мир лишен привычных красок — все серое, понурое, только твои карандаши и фломастеры остаются такими же яркими. Мама все чаще приносит домой сладкое — печенье в блестящих упаковках, конфеты на развес, вафли с малиновой начинкой в желтых картонных упаковках, мармеладные дольки, пирожные-картошку в пенопластовых упаковках, — а ты просишь приносить еще и еще. Ты привыкаешь к новым движениям — дотянуться рукой до конфеты, — так же быстро, как когда-то привыкал выводить первые линии героев и злодеев. Ничего другого не остается после стремительного падения из волшебного колдовского сада — ты, кажется, читал о таком в книжке, — ведь нет больше сочных фруктов знания, только металлические стебли и бумажные розочки безвкусной действительности.