— Мама! Мама!.. Нашла малину?
— Не нашла, не нашла!.. — издали откликалась мать. — Идите вглубь, вглубь!
Легко сказать «идите вглубь». Лес этот поднимался в гору почти отвесно, и, перед тем как углубиться в него, я думал, что малинник — это сколько угодно малины: наполняй знай свою посудину, пока не устанешь. А здесь, даже если кое-где и попадались кусты, малины на них было что-то не видать.
— Мама, мама-а-а! Нашла малину?
— Не нашла-а, не нашла-а! Идите вглу-у-бь!
И мы шли «вглубь». Ноги уже не слушались нас, мы останавливались, переводили дух, но скоро снова выдыхались.
Я сорвал всего-навсего шесть ягодок. Жена — семь. Мы их сложили, разозлились и… съели.
— А раньше здесь была малина?
— Была. Автомобилисты всю слопали, — сказал Авет.
И снова мы потащились в гору, еле волоча отяжелевшие ноги. Мне хотелось закричать, да так, чтобы мой крик разнесся по всем горам и ущельям. «Да не ешьте вы этот проклятый компот! Как бы вкусен он ни был — не ешьте! Ведь каждая ягодка малины полита десятью каплями пота, поймите!» И еще мне страшно хотелось отдубасить хоть одного из «приезжающих на машинах». Есть у вас улицы, залитые асфальтом? Есть автобусы, есть кино, театры? Есть у вас тысячи всяких других компотов? Так хоть малину не трогайте. Ведь косцу, наверное, было бы так приятно, вернувшись домой с работы, выпить чашку малинового компота. Ведь, видите, женщины и дети «идут вглубь», все вглубь, в гору…
У нас уже не было сил, и мы повернули назад. В лесу осталась только мать. Пришла она домой в полдень, вся взмокшая, встрепанная, исцарапанная. Мы были поражены, что ей удалось вернуться с малиной: с полкилограмма собрала.
…Вечером мать и моя жена вылепили из пчелиного воска несколько свечек.
Мать сказала:
— Одну за Армена, одну за Айваза, одну за вас, а две — не скажу…
В свечах было что-то тоскливое, наводило тоску и жалобное блеяние запертых в хлеву ягнят.
Вокруг фонаря, горевшего на веранде, без устали кружилась мошкара. В грядках фасоли шуршали и потрескивали высохшие стручки.
После долгого молчания жена моя наконец обратилась к матери:
— Сколько тебе лет?
— Сорок девять. А что?
— Дай я тебе прическу сделаю.
Мать удивилась, растерялась.
— Только этого не хватало.
— Такую прическу сделаю, что и уста тебя не узнает!
— Отстань, ради бога.
Но жена моя не отстала. Она настаивала и вдруг выяснилось, что мать согласна.
— Ты только резать не вздумай!
Я почувствовал, что матушка Вардуш стесняется меня, и прошел в дом. Я стал ковыряться в неисправном приемнике. Заметил краешком глаза, подойдя к окну: матушка Вардуш смотрела в зеркало.
Пластинки конденсатора погнулись и прижались друг к дружке. Я пытался разъединить их острием ножа. Авет жадно следил за моими действиями, весь сиял. Когда острие ножа касалось пластинок, раздавался приятный звон. Наконец Авет спросил:
— А Америку тоже будет ловить?
— Будет.
— А Азию?
Так он перечислил все континенты.
— Наш кран… — вдруг донеслось с веранды.
— Не шевелись, — попросила жена.
Я выглянул в окно. Волосы матушки Вардуш были причесаны по последней моде, и, глядя широко раскрытыми глазами в зеркало, она шептала: — Наш ту-ва-лет…
— Погоди, подкрашу тебе губы, — послышался голос жены.
— Подкрашивай, подкрашивай… «На-аш ту-ва-лет»…
Авет, как завороженный, смотрел на мать.
— Подожди, я еще и новое платье надену! — воскликнула мать.
Немного погодя в соседней комнате раздался несмелый стук каблуков. Мать вышла на веранду, покачиваясь, встала перед зеркалом, и мне показалось, что она уставилась на себя ненавидящим взглядом…
Налетевший ветер заиграл высохшими стручками фасоли.
В воротах появился отец — остановился как вкопанный. Он поглядел, поглядел на мать, потом, спохватившись проворчал:
— Не морочь голову! Я есть хочу.
Мать вздрогнула. Быстро обернувшись, посмотрела на мужа, попыталась улыбнуться, — губы искривились.
— Наш тувалет… — и голос ее сорвался.
— Говорю, не морочь голову! — нахмурившись, рявкнул уста, и я понял, что если бы нас здесь не было, он и похлеще сказал бы.
Жена моя стала разогревать обед. Мать, покачиваясь, прошла мимо мужа, вышла за ворота.
Ветер стучал стручками фасоли. Пес, чем-то встревоженный, глухо скулил.
Мать вернулась, когда уста поел и нехотя отвечал на какие-то мои вопросы.
Она шла босиком, туфли — в руке, волосы встрепаны, ладонь вымазана губной помадой. Потупившись, она скользнула в соседнюю комнату и вскоре вышла — переодетая, с заплаканными глазами.
— Чего расселся? — крикнула она мужу. — Ступай остриги овцу, не пропадать же шерсти! — Потом повернулась к нам: — Ну-ка, спать! Завтра день матаха.
* * *Утром мы встали спозаранок. Солнце еще не всходило. Авет в новой рубахе, привезенной братом, включил радиоприемник, который загорланил на все село какой-то марш. Уста прилаживал веревку к рогам ягненка, а ягненок не давался, мотал головой. После стрижки он выглядел совсем крохотным.
Мать остановила мою жену:
— А ну — назад! Надевай самое нарядное.
Наша процессия двинулась по дороге, огибавшей село. Ягненок упирался, отставал, ковыляя на больных ножках, подскакивая от боли, уста тянул его за веревку. Не поднимая головы, мать и жена моя шли со свечками в руках. Несколько раз нас останавливали.
— За внука матах?
— Ага.
— Айваз не вернулся?
Уста отвечал:
— Какая разница? Товарища прислал. А это жена его…
Из холодной тишины утра до нас доносились звуки марша. Зоравором назывался каменный крест, установленный на скале.
И с вершины в ущелье, одинокий, как перст, Человеком безмолвным смотрит каменный крест…[14]Ягненка зарезали на рассвете. Да будет угоден богу этот матах…