Когда мы поднялись к себе в комнату, Стелла еще не остыла:
– Мы не обязаны ее слушать. Можем уехать прямо сейчас. Она не имеет права нами командовать.
Но я сказала, что это некрасиво. Ослушаться ее после такого чудесного ужина… Они с профессором были к нам так добры.
– Поезжайте вдвоем, – мягко сказала я. – По-моему, ей просто нужен повод туда поехать. Ну, чтобы искупить вину. За рабство. За Соню.
Думаю, я прекрасно понимала, что тетя Лорейн собралась в Бирмингем не для того, чтобы искупать вину за постыдную историю своей семьи, а лишь для того, чтобы следить за Стеллой, чтобы ее оберегать.
* * *
Когда мы потушили свет, я представила отца, одного в пустом доме, как он заводит прикроватные часы перед сном.
Этот звук, доносившийся из его комнаты, завершал каждый день моей жизни. За исключением тех дней, когда я ночевала у Стеллы. Я представила, как он стаскивает – нога об ногу – потрепанные тапочки. Откидывает одеяло, залезает в постель. Вздыхает – еще один ежевечерний звук – и крестится, лежа на спине. Затем щелчок лампы. И вскоре после этого храп.
Утром он выгладит рубашку, как это прежде делала мама. Теплый запах отутюженной ткани в воздухе. Все те годы, что отец проработал в школе, он гордился аккуратными стрелками на форменных брюках и вдоль накрахмаленных рукавов.
Он поставит чайник, в окно над раковиной в это время уже будет светить солнце. Сварит яйцо.
За ужином, говоря, что отец работает в школе в Бронксе, я знала, что тетя Лорейн и профессор подумают, будто он учитель. Знала еще до того, как произнесла это. Знала, что стыжусь его перед этими блестящими, интересными людьми.
Я повернулась на бок. В лунном свете, лившемся в двухстворчатое окно, виднелись очертания вазы с сиренью. Хрустальный графин на серебряном подносе. Если я выйду за Питера (Боже, пожалуйста, молила я), то когда-нибудь, возможно, и сама стану хозяйкой большого дома. С гостевой спальней, такой как эта, пахнущей цветами и свежим бельем. С комнатой для отца, который всегда, как мне это виделось, будет ограничивать мою свободу и независимость, мой полет. Во всяком случае, пока будет жив.
Я заплакала. То ли при мысли об этих оковах, то ли представив день и час, когда они наконец спадут.
– Ты плачешь? – спросила Стелла в темноте.
Уткнувшись в подушку, я пробормотала:
– Нет.
Несколько секунд спустя она забралась в мою узкую кровать. Стала гладить меня по плечу, по волосам. Накрыла тяжелой рукой, переплетя свои пальцы с моими. Знакомый запах. Знакомые крупные влажные ладони.
– У нас будет еще куча возможностей, – прошептала она. – Они за все ответят, вот увидишь. Это лето – только начало. – Она вздохнула, касаясь губами моего плеча, и сквозь тонкую ткань ночной рубашки я почувствовала жаркое дыхание у себя на коже. – Мы стоим на пороге огромных перемен.
Если честно, я даже не сразу вспомнила, о чем она.
* * *
Утром мы с профессором вышли проводить Стеллу и тетю Лорейн. Когда они сели в большой универсал с деревянными панелями по бокам, я ощутила родство со «Свонелётом», брошенным на длинной подъездной дорожке, маленьким и несуразным.
Пассажирское окно мы со Стеллой заклеили полиэтиленом, который дал ей в дорогу отец, и из-за этого казалось, будто у «Свонелёта» повязка на глазу или он получил фингал в драке.
И все же, стоя на якоре в безопасной гавани под сенью цветущей магнолии, выглядел он вполне довольным.
А я при виде этого ядовито-зеленого, облупившегося, но безмятежного автомобильчика испытала странное облегчение, будто мне отпустили грехи.
* * *
Спустя какое-то время полковник исчез из Сайгона.
В этом не было ничего необычного, в те дни американцы вечно приезжали и уезжали. Роберт Макнамара и Максвелл Тейлор, Хилсман, Раск, Банди, Форрестол. Люди, чьи имена мало что значат для твоего поколения, а для твоих детей, наверное, не значат ничего. Посол Нолтинг отправился с семьей на Эгейское море, и его подменил преданный Трухарт. Вскоре Нолтингу назначили постоянную замену – Генри Кэбота Лоджа.
Мой муж всегда симпатизировал Фредерику Нолтингу, даже восхищался им. Благородный фермер, так он его называл. Истинный вирджинец, с мягким голосом и почтительными манерами, патриций американского образца. И конечно, Питер был рад, что Нолтинг поддерживал Зьема.
От Лоджа, назначенного послом в конце лета, Питер был не в восторге. Не только потому что Лодж был республиканцем, но и потому что по прибытии в Сайгон первым делом поехал не в президентский дворец, а в пагоду Салой к протестующим буддистам.
Думаю, ты можешь себе представить, что сказал об этом Питер. «Грубо». «Бесчестно». «Наивно».
Помню, той осенью в наших кругах рассказывали историю о схватке на теннисном корте между Максвеллом Тейлором (тогда еще председателем Комитета начальников штабов) и генералом армии Зьема по прозвищу Большой Минь. Поговаривали, что посол Лодж и министр обороны Макнамара остались под впечатлением от по-американски статного генерала Миня, столь непохожего на крошечного, нелюдимого мандарина Зьема.
– Мы продадим Зьема из-за парня, который хорошо смотрится в теннисной форме, – пожаловался мне Питер.
Думаю, он разделял мою плебейскую нелюбовь к этому виду спорта.
* * *
В середине октября у нас с Питером снова «умерла крольчиха», и я убедилась, что доктор Флотский и правда носит «Ролекс».
Он заверил Питера, что путешествовать в начале весны я смогу, поэтому ничто не помешает ему доработать до окончания контракта. Или, добавил доктор, я могла бы полететь домой одна. Пожить пару месяцев до приезда Питера с отцом.
Тут я снова представила сцену своего прибытия в Айдлуайлд. На этот раз я сама спускаюсь по трапу навстречу отцу – с бесконечной осторожностью, маленькими шажками, затаив дыхание, словно в руках у меня стакан, до краев наполненный чем-то драгоценным, что может легко расплескаться.
Несколько дней или недель спустя, когда мы ложились спать – прикроватные лампы уже потушены, под потолком крутится вентилятор, на комоде в ведерке с песком горит благовонная палочка, – Питер сказал, что купил билеты в Америку. За свой счет. Он увольняется. Уже понятно, чем все закончится. Кеннеди публично заявил, что хочет видеть новую власть в Сайгоне. США позволят режиму рухнуть, и ничего хорошего из этого не выйдет.
Он сказал:
– Я хочу, чтобы ты поскорее уехала.
Он сказал:
– Я хочу, чтобы мы оба поскорее уехали.
Я сказала:
– Нас трое.
Он посмотрел на меня в пятнистой темноте. Глаза забегали, снова остановились на моем лице. Я знала, знала, что озадаченное