Шутку над моими родителями, оплатившими эту свадьбу кровавыми деньгами, как мы их называли. Нефтяными деньгами.
Дуг верил (в годы, когда опровергать теории заговора было не так-то просто), что именно дружки моего отца – «Эссо», «Стандард ойл», олигархи – финансируют и затягивают войну. Именно они в ответе за «похеренные жизни», как мы выражались, стольких несчастных идиотов из рабочих семей, мальчишек из родного квартала Дуга, если и не из моего.
Дуг очень подробно расписывал преступления виновных сторон. Он бы охотно объяснил вам, зачем во Вьетнаме понадобилось столько американских инженеров. Глубинные бомбы, которые наш флот в начале шестидесятых сбрасывал в Южно-Китайское море (остатки после Второй мировой, просветил бы вас Дуг), были предназначены не для того, чтобы углублять гавани, как думала глупая американская публика (стадо баранов, сказал бы он), а для разведки шельфовых месторождений нефти. Чтобы все было размечено и готово к экспорту, читай воровству, когда в стране победит американская демократия.
Изъяснялся он красноречиво, и каждое его гневное обвинение я воспринимала в те годы как непреложную истину.
Истину, подсоленную и подсахаренную юношеской самонадеянностью. Все наши идеи были окрашены восхитительной уверенностью, что никто и никогда не понимал эту жизнь лучше, чем мы: ложь, жадность, лицемерие, жажда денег в мире бизнеса, жажда власти в мире политики, дурные намерения даже среди наших знакомых, даже среди тех, кого мы любим.
Если бы я тогда сказала Дугласу, что вы с мамой встретили во Вьетнаме Дьявола, он пожал бы плечами и спросил: «А кто не встретил?»
* * *
Да чего только не говорят люди за долгие годы брака. Дуг иногда обвинял меня в том, что я слишком отчаянно добивалась его, когда мы были юными. Что его тяготило, как сильно я им увлечена.
Я всегда отвечала, что он слишком себе льстит. Что я вышла за него в первую очередь, чтобы досадить матери.
* * *
В 1975 году США начали вывозить детей и младенцев из Вьетнама. Операция «Бэбилифт». Не очень изобретательно, но от Министерства обороны поэзии ждать не приходится. Разве что поэзии хаоса.
Возможно, вы помните: первый же самолет, заполненный детьми и гуманитарными работниками, был обстрелян наступающими вьетконговцами, когда поднялся над авиабазой Таншоннят. Пилот попытался совершить посадку, самолет разбился. Погибло семьдесят восемь детей и около тридцати пяти сопровождающих.
Я как раз приехала домой из колледжа на весенние каникулы. Мама читала о катастрофе в газете. Утро за кухонным столом, наш зеленый пригород, в окошко светит солнце после дождя. В руке у мамы дымится сигарета. Сама она, как всегда, ухоженная: прическа, ногти, светлая помада.
Она читала, сжав губы в ниточку. Сопровождающими были в основном женщины – женщины, связанные с благотворительными организациями, приютами, госорганами. Женщины, хотевшие творить добро.
Она надеется, что среди погибших нет ее знакомых, сказала мама.
Я ответила что-то противное. Что-то про детей: почему она в первую очередь подумала о сопровождающих, которые вообще-то зашли на борт по своей воле, а не о детях, которых забрали из родной страны? Забрали, чтобы повыгоднее продать?
Язвительным «Дугласовым» голосом я спросила, понимает ли она вообще, что все эти американские мальчишки из семей рабочего и среднего класса умерли вовсе не за свободу. Америка плевать хотела, при каком режиме горбатятся вьетнамские крестьяне на рисовом поле. Крестьяне и сами плевать хотели на ваши режимы.
Всех этих несчастных мальчишек отправили на смерть нефтяные компании, компания отца. Ради «мерседеса» и «кадиллака» у нашего дома. Ради наших двух акров зеленой травы. Ради портфолио отца. Ради ее зависимости от «Шанель» и «Сент-Джон».
В какой-то момент вошел отец в форме для гольфа. Встал между нами. Сказал, чтобы я прекратила. Мать молчала. Точнее, она открыла было рот, а потом закрыла и рассеянно уставилась вдаль, словно там находилось что-то куда более достойное ее внимания. Какая-то захватывающая невидимая вещь.
Ее «постойте, почему меня это заботит?» взгляд, как называл его Рэнсом.
«Почему меня заботишь ты?», как называла его про себя я.
Наверное, она потирала друг о друга большим и безымянным пальцами, эта ее нервная привычка.
В конце концов отец сказал, чтобы я убиралась из его дома. Я так и сделала. Вернулась в Мэриленд. Поссорилась с Дугом, когда он похвалил меня за то, что я дала родителям отпор. Бросила его несколько недель спустя, когда он назвал папу заправским мясником. Съехалась с другим парнем. Бросила колледж на семестр, чтобы поехать в Новый Орлеан с третьим, там сломала руку, напившись до потери памяти.
Нет смысла в этом копаться.
В конечном счете я вернулась в Колледж-Парк. К учебе. К Дугласу. Возвращение домой – говорили мы с долей иронии – для нас обоих.
Думая о будущем, в одном мы были уверены: мы не хотели жить, как наши родители.
А потом вдруг захотели.
Надеюсь, я не причиню вам боли, сказав, что рождение первого ребенка, дочери, а затем и второго, сына, принесли мне такое счастье, какого я прежде никогда не испытывала, принесли мне уверенность, безопасность. Может, это все та же моя «безопасность в численности». Может, став матерью, я снова почувствовала себя близнецом.
А может, дело в настойчивости, которую вы описывали, – в тяге произвести жизнь.
Как-то утром, на кухне родителей, я сказала об этом счастье, держа спящую дочку на руках. Сказала своей матери, будто я первая на свете женщина, обнаружившая, какое это счастье – быть влюбленной в свое дитя. Свое собственное дитя.
Неожиданно Шарлин подалась вперед и тонкой рукой взяла меня за подбородок. Повернула мою голову к стеклянным дверям, за которыми виднелись элегантное патио, зеленый сад, высокие деревья в лучах солнца – наша чудесная маленькая вселенная, построенная, несомненно, на компромиссах, и, пожалуй, на нечестно нажитых деньгах, и уж точно на сделках с Дьяволом.
Но также – на удаче, на благодати.
На всем, что потребовалось, чтобы мы оказались дома, в безопасности.
* * *
Она умерла от рака почки. Ей было почти шестьдесят. Досаждающая боль в спине, за пару кошмарных дней признанная неизлечимым заболеванием. Спокойные будни,