Суровость оных мест, великий мрак, где царствует печаль, были бы совершенно подобны моему умонаправлению. О, когда бы я мог перенести свою плантацию на берега Оби, как охотно поселился бы я в хижине самоеда иль похоронил себя в пещере лапландца. Когда б я только мог взять с собою свою семью, я бы зимовал в Пелыме или в Тобольске, наслаждаясь миром и невинностию сих земель. Но даже если я достигну полюса или доберусь до антиподов, я никогда не смогу избавиться от воспоминанья о страшных картинах, коих свидетелем я был, и оттого никогда уже не буду счастлив! Счастлив — для чего упоминать мне сие сладкое, сие пленительное слово? Прежде счастие было нашим уделом, теперь оно нас покинуло, и боюсь, что нынешнее поколение им никогда не насладится вновь! Куда бы я пи посмотрел, взору моему представляются одни лишь ужасающие пропасти, в которых уже сгинули сотни моих друзей и знакомых: ибо изо всех живых существ, населяющих поверхность сей планеты, что есть человек, если он лишен общества или попал в такое общество, которое корчится в судорогах и наполовину развалилось? Он не может жить в одиночестве, он должен принадлежать какой-либо общине, связанной какими-либо узами, пусть даже и несовершенными. Люди помогают друг другу и тем взаимно умножают свою смелость и уверенность; слабость одного укрепляется силою всех. До наступления сих бедственных времен{258} подобные мысли никогда меня не посещали; я жил, трудился и преуспевал, не стараясь понять, на чем основываются моя безопасность и мое преуспеяние; но вот я лишился их, и глаза мои отверзлись. Вряд ли кто попадал в обстоятельства столь исключительные, а тем паче ужасные для меня как члена обширного общества, как гражданина низшего подразделения того же общества, как отца семейства, как человека, сострадающего чужим горестям наравне со своими. Увы! Ныне все вокруг нас так извратилось, что самое слово «горесть», едва ли прежде нам знакомое, утратило свой смысл; наскучив сострадать горестям других, всяк сострадает лишь себе.
Когда я вспоминаю, сколь многочисленные нити связывают мое сердце с тем, что творится вокруг, ум мой трепещет в лихорадке, и я теряю то душевное спокойствие, в котором только и рождаются здравые мысли. Мне кажется, что рассудок покидает меня, что он рвется прочь из хрупкого и убогого своего обиталища; я снова и снова пытаюсь овладеть собою и вернуть хладнокровие, дабы удержать этого дорогого гостя, чей уход так меня страшит.
Вы знаете месторасположение нашего поселка, и потому нет надобности его описывать. С запада он окружен цепью гор; с востока страна заселена еще очень редко; мы живем как бы на острове, и дома стоят на значительном расстоянии друг от друга. У нас более чем достаточно причин ожидать, что с гор явятся наши смертельные враги; пустыня дикая служит им убежищем, где их невозможно отыскать. Она есть дверь, сквозь которую они могут войти к нам, когда им заблагорассудится, а коль скоро они, видимо, решились уничтожить всю линию пограничных селений{259}, конец наш не столь уж далек: начиная от озера Шамплен почти все они одно за другим были преданы огню. Сии набеги тем ужаснее, что совершаются обыкновенно во мраке ночи; когда же мы идем в поле, нас невольно охватывает страх, который отнимает силы и мешает трудиться. Ни о чем не говорим мы столь много и часто, как об этих непрестанных набегах и разрушениях; слухи о них распространяются по всей округе; собираясь у очага, мы пересказываем друг другу страшные новости, и наше воображение умножает ужас! Едва мы садимся за стол, как любой самомалейший звук тотчас поднимает тревогу и не дает нам спокойно насладиться трапезой. Даже аппетит, вызванный трудом и душевным покоем, исчез; мы едим лишь столько, сколько необходимо, чтобы поддержать в себе силы; сон наш тревожат кошмары; порою я просыпаюсь, словно наступил час ужасной опасности; порою нам кажется, что лай собак возвещает появление неприятеля; мы вскакиваем с постели и хватаемся за оружие; жена моя, тяжело вздыхая и молча обливаясь слезами, прощается со мной, словно мы расстаемся навеки; она хватает на руки младших детей, которые своими невинными вопросами еще более усугубляют панический ужас, и пытается спрятать их в погребе, словно наш погреб недоступен огню. Я расставляю всех своих работников у окон, а сам становлюсь возле дверей, где я решил умереть. Страх услужливо усиливает каждый звук; мы прислушиваемся, все делятся друг с другом своими мыслями и догадками. Иногда мы проводим так долгие часы; душа и разум содрогаются в томительной тревоге; сие невыносимое положение во сто крат хуже, чем положение солдата в пылу самой горячей битвы! Порою, набравшись храбрости, я, как подобает мужчине, нетерпеливо жду решающей минуты, но в следующий миг весть от жены, переданная кем-либо из детей, которые к тому же смущают меня своими невинными вопросами, лишает меня мужества; храбрости как не бывало, и я вновь погружаюсь в бездну отчаяния. Наконец, убедившись, что тревога была ложной, мы возвращаемся в свои постели, но какую пользу может принести нам сладостный сон Природы, если он прерывается подобными сценами! Находясь в безопасности, Вы можете составить себе понятие о наших страхах лишь понаслышке; никакой рассказ не передаст наших чувств и страданий. Каждое утро мы ждем, что младшие дети расскажут нам свои страшные сны; тщетно пытаюсь я заставить их замолчать; сие свыше моих сил, и образы, теснящиеся в их растревоженном мозгу, что в дни нашего счастья вызывали только беспечный смех, теперь, напротив, кажутся предостережением и верным признаком грядущей катастрофы. Я не суеверен, но с тех пор, как на нас обрушились сии несчастья, я оробел и стал совсем не склонен с презрением отмахиваться от дурных примет.
Хотя сии бедствия распространялись постепенно, они не сделались привычными подобно случайным невзгодам. Чем явственнее провижу я конец, тем больше он страшит меня. Но для чего беспокоить Вас бессвязными рассказами? Тех, кто не ведает тревог, скоро утомят печальные подробности. Ужели Вы можете разделить со мною сию скорбь, ужель готовы Вы пролить слезу, смотря на приближающуюся гибель некогда процветающей зажиточной семьи? Прошу Вас