Отец недовольно сдвинул поседевшие брови и сердито махнул рукой.
— Не то, не то получилось...
— А чего вам хочется? — спросил Сагатов, по казахскому обычаю называя отца на «вы».
— Что значит мне? — возмутился Жунус.— Мне ничего не хочется. Два года задерживают возвращение наших джигитов в родное гнездо. Разве мы того ждали от новой власти!
— За действия временного правительства большевики не отвечают,— сказал Саха.— Советская власть заботится о возвращении беженцев. Но не все сразу. Есть дела поважнее.
И он начал рассказывать, что намечено сделать в первую очередь для укрепления советской власти в Джетысу.
Жунус сидел молча, потом, как бы про себя, промолвил:
— Ко всему, что ты говоришь, у меня нет веры... Сагатов удивился: какая муха укусила отца?
Жунус вытащил из кармана перочинный ножик и, попросив у жены тальник, стал вырезывать на коре узоры. .
Саха понял — Жунус волнуется. Что же, пусть! Лучше, если отец выложит все, что у него накопилось на душе. Ему легче будет.
Но отец молчал. И тогда Саха сказал:
— Новая власть открыла нам все двери, отец! Войдите и займите свое место. Вы сражались с полковни- ' ком Гейцигом. Для большевиков вы самый дорогой человек!
Жунус отрицательно покачал головой.
— Я достаточно потаскал груз жизни на своем горбу, чтобы быть легковерным. Мои глаза еще зоркие. Ты говоришь, открыта дверь? Если одному мне, не войду. Как-нибудь проживу за дверью.
Саха следил за отцом. Длинные, сухие пальцы старика стиснули нож, тальник треснул.
— Джигиты сражались за свободу нашего народа. Безумная их храбрость щитом прикрыла меня и тебя от верной гибели. А ты забыл о них, Саха...
Жунус погладил остроконечную бороду, провел большим пальцем по усам и после короткого молчания громко сказал, словно Саха был тугой на ухо:
— Пока возвратившиеся джигиты не получат дома и земли казаков, четыре года назад резавших их детей и жен, я не пойду служить новой власти...
— Отец...
— Молчи! — прервал Жунус и заговорил страстным голосом: — Сорок тысяч казахов ушли в Китай. Десять тысяч из них погибли от голода и холода. Токаш в семнадцатом году ездил в Синьцзян узнавать об их судьбе. Он привез страшные вести. Чтобы спасти семьи, казахи продавали малолетних дочерей китайским купцам в рабыни. Это тебе известно?
— Известно.
— А сколько казахов убито и повешено! Разве ты не слыхал про беловодскую резню?
— Ну, к чему вспоминаете старое, отец?
— Не перебивай! — голос Жунуса задрожал.— Разве восемьдесят тысяч казахов и киргиз Пржевальска, Каркаринска, Кебены не выселили в горы?
— Мы не отвечаем за действия старого правительства!
Жунус не слушал.
— Кто сопротивляется возвращению беженцев? Кто послал заградительный отряд встретить их на границе Китая ружейным и пулеметным огнем? Что ты сделал для них?
Жунус, бледный, трясущийся, подошел к Сахе с вытянутыми вперед руками, готовый схватить и задушить его. Сагатов отпрянул. Он не ожидал такого приступа ярости.
— Кто сказал слово в защиту бедных казахов, когда станичники отобрали у них скот? Кто протестовал, когда заставили уплатить три миллиона рублей Тыртышному за разбитую мельницу? Она осталась цела и работает до сих пор в Қастеке.
Жунус задохнулся; весь багровый, с пеной на губах стоял он посреди юрты. Он хотел рассказать сыну, как его недавно выпороли, но постеснялся.
А дело было так: остановили Жунуса на дороге трое встречных всадников в красноармейских шлемах. Один взял за узду коня, двое стащили с седла. Заговорили торопливо, перебивая друг друга:
— Это тот самый гад!
— Тот, тот... калбитский генерал...
Жунус понял — пощады не будет. Не успел ахнуть, как связали руки и раздели.
— Держи!
Длинная тонкая плеть со свистом ожгла тело Жунуса.
... Кто надругался тогда над стариком? Не с ними ли воевал Жунус в шестнадцатом году? Не все ли равно какие они — белые или красные. Они — русские. И на шлемах у них были красные звезды. .
Жунус грузно опустился на одеяло и долго молчал, поникнув головой. «На земле нет справедливости и не будет!»
Саха тоже молчал.
— Ты кем у большевиков? — Жунус поднял голову.
— Я секретарь уездного комитета партии.
. — Что это значит?
— Уком — совесть и глаза партии во всем уезде.
— Ага! — тонкие губы Жунуса искривила улыбка.— Если ты. совесть и правда, почему не заберешь дома у казаков, почему не отдашь их беженцам? .
— Не все казаки виноваты! — твердо сказал Саха.— Были же среди них, которые помогали вам. Вспомни Кащеева...
— Он не казак!
Тальник в руках Жунуса снова треснул. Отец встал и махнул рукою.
— Нам не о чем разговаривать...
Это было первое и последнее столкновение сына с отцом летом тысяча девятьсот восемнадцатого года.
Через месяц Жунус исчез. Куда? Никто не знал.
Глава третья
Деловая жизнь в обкоме начиналась рано. С утра в приемной секретаря толпились посетители: работники из дальних уездов, приехавшие по вызову, руководители областных организаций, скотоводы из аулов.
Сагатов сидел в кабинете за большим дубовым столом, покрытым синим сукном, и разбирал утреннюю почту.
— Можно? — высокий бородач приоткрыл дверь.
— Заходи, заходи, Басов!
Грузно ступая по ковру, вошел председатель облЧК. Крепко пожал руку Сагатова и опустился в кресло.
— Ну, какие новости, Дмитрий Васильевич?
— На днях ездил в Пржевальск. Прибыла партия беженцев из Синьцзяня.
— Хорошо!
— Хорошо, да не очень! Беженцы хотят жить на своих землях, а их в шестнадцатом году с куропаткин- ского благословения забрали кулаки.
— Так. Дальше!
— Идет слух—казаки решили расправиться с главарями восстания. Кое-где были самосуды. Провокаторы открыто работают в аулах: «Власть русская, киргизам не жить в Семиречье. За восстание расплатился Бокин, убит!» А Жунус, ваш отец, сбежал к басмачам искать защиту. На советскую власть не надеется.
Басов пристально смотрел на Сагатова. Саха изменился в лице. Вот опасность, о которой предупреждал Фрунзе! Враги хотят взбудоражить вернувшихся беженцев, столкнуть их с казачеством. Чтобы напугать казахов, вспомнили и смерть Бокина и исчезновение Жу- нуса.
Сагатов рассказал Басову о своем разговоре с Фрунзе и закончил:
— Опасный сейчас момент. Враги советской власти постараются его использовать... Все наше внимание на этот участок...
Когда Басов вышел, Сагатов долго сидел, подперев руками голову. Ах, отец, отец!