Я поднял пакет с бирюзовой надписью The Mix Up.
— Подумал, тебе нужно что-то посерьезнее сахара, чтобы дожить до вечера.
Ее лицо смягчилось. Она встала с кресла, и на губах появилась улыбка.
— Скажи, что это сэндвич с шпинатом и артишоками.
— Я ж не такой, чтобы, принеся тебе обед, еще и подставить.
Уголки ее губ дрогнули.
— На тебя всегда можно положиться.
Всегда. В любое время суток, на любом конце света, если она позовет, я приду.
— К столикам на улице? — уточнил я, зная, что это ее любимое место для обеда, даже в мороз.
— Ага, — она накинула куртку, высвобождая из-под воротника копну своих светлых волос.
Пальцы зачесались, так хотелось зарыться в эти пряди, намотать их на руку. Все во мне было настроено на Фэллон — красота, которая только расцветала, чем дольше на нее смотришь. Изгиб ее улыбки, который хотелось потянуть зубами. Синий цвет глаз, что темнел до грозовой синевы при любом сильном чувстве. И ее фигура — как она идеально ложилась в мои объятия, когда я все-таки осмеливался их на нее замкнуть.
Блядь.
Я, как всегда, запихнул все это глубоко внутрь и пошел к выходу.
На улице температура держалась около восьми градусов, и сегодня я выбрал грузовик вместо байка. Хорошо хоть, что в Центральном Орегоне солнце хоть чуть, да смягчало холод.
Фэллон глубоко вдохнула, пока мы шли к одному из столов.
— Пахнет снегом.
— Даже не говори.
Она рассмеялась, усаживаясь на скамью, и этот смех отозвался в моей пустой груди, устраиваясь там как дома.
— Ты ведь никогда не любил белое безобразие, — сказала она, запахиваясь потуже.
— Все думают, что это волшебно, а на деле — холод, сырость и переломы на ровном месте.
Ее губы дернулись в сторону улыбки.
— Ладно, Гринч.
Я достал из пакета ее сэндвич, напиток и пару печенек.
— Я не Гринч. Новогодние фильмы? Конечно да. Особенно Крепкий орешек.
Фэллон закатила глаза.
— Крепкий орешек — не новогодний фильм.
— Тогда и Маленькие женщины — не новогодний, — парировал я.
Она развернула сэндвич.
— Ты играешь нечестно.
— А еще я люблю рождественское печенье, подарки и обязательный отпуск, — продолжил я.
— Ладно-ладно. Ты тайный эльф Санты. Доволен?
— Много кем меня называли, но тайным эльфом Санты — еще никогда.
Она ухмыльнулась.
— Огромный эльф?
Я хмыкнул и достал свой сэндвич с индейкой.
— Как у тебя дела?
Фэллон прищурилась.
— Это что, проверка?
Я пожал плечами. Правда в том, что я всегда буду ее проверять. Хоть до самой старости, когда будем орать на детей, чтоб не топтались по газону.
— Ты в последнее время сильно себя загоняешь.
— Нашел, кто бы говорил, — буркнула она.
Я ухмыльнулся.
— Работаем много — отдыхаем на полную.
Она скривилась.
— Мне не нужно знать о твоих… внекарьерных развлечениях.
В желудке неприятно заныло. Но так даже лучше — пусть думает, что мою постель греют десятки женщин. Правда же в том, что она пустая, как арктическая тундра.
— Ты не ответила на вопрос, — напомнил я.
Фэллон откусила сэндвич, тянула время.
— Просто дел побольше, чем обычно.
— Сколько?
Она потянулась за новым кусочком, но я перехватил ее запястье. Ее кожа всегда обжигала меня, оставляя после себя красивые ожоги.
— Сколько, Фэл?
— Тридцать два, — прошептала она.
Я выругался.
— Ты же загоняешь себя в могилу.
В ее глазах вспыхнул огонек, превратив синий в яркий сапфир.
— Я знаю, что могу выдержать.
— Правда? Или ты просто готова угробить себя ради других?
Огонек разгорелся сильнее.
— Они того стоят. И ты это прекрасно знаешь. Нет ничего важнее, чем убедиться, что у них есть безопасное место, пока их жизнь рушится.
— Ты важнее. Сколько детей ты спасешь, если попадешь в больницу от переутомления?
В глазах Фэллон мелькнула боль.
— Я не слабая.
Блядь.
Я отложил сэндвич и сделал то, что давно себе запретил. Зацепил ее мизинец своим и сжал.
— Последнее, что я о тебе думаю, Воробушек, — это что ты слабая. Но мы по тебе скучаем. Твоя семья скучает.
Если с ней что-то случится… я этого не переживу. Я слишком хорошо знаю, сколько грязи и жестокости в мире. И знаю, что Фэллон снова и снова лезет прямо в самое ее сердце.
Мой пикап зарычал, останавливаясь на моем месте перед Blackheart Ink. Все в нем было черным — от колес до салона. Фасад здания на окраине Спэрроу-Фоллс мы с Шепом покрыли темным мореным деревом, и он тогда сомневался, стоит ли так делать. Но потом мой брат-подрядчик использовал этот цвет и на других стройках и ремонтах, и он прижился. Вывеска магазина была матово-черной, ее можно было разглядеть только при определенном свете.
Джерико называл это глупостью — мол, что за смысл в вывеске, которую не видно. А я считал, что это добавляет месту таинственности. И оказался прав. После статьи в The New York Times под заголовком «Новое лицо татуировки» дела у меня пошли в гору. Чувство, что это почти подпольный клуб с секретным названием, только подогревало интерес.
Внимание, которое принесли эта статья и последующие, мне не нравилось. Но деньги, которые пришли вместе с ними, я не ненавидел. Продажа тату-расходников, оборудования и даже одежды обеспечивала мне больше, чем достойный доход. А когда я понял, что у меня есть талант к биржевой игре, этот доход вырос до суммы, которую я не смогу потратить за всю жизнь. Все это было настолько далеко от того, в чем я вырос, и уж точно от того, во что верил мой так называемый отец.
Вылез из пикапа, хлопнул дверью и направился к Blackheart. Пошевелил пальцами — мизинец все еще покалывал от того, что был переплетен с пальцем Фэллон. Хотелось выжечь это ощущение в коже навсегда… и одновременно забыть. Я привычно затолкал внутреннюю борьбу поглубже и сосредоточился на ближайших делах.
Прошел мимо ряда машин: ярко-розовый Cadillac Пенелопы, байки Бэра и Джерико, пара незнакомых тачек. Колокольчик звякнул, когда я толкнул дверь, и Бэр поднял на меня взгляд от стойки.
Этот медвежьего вида дед байкер оскалился:
— Опаздываешь, босс. Фэллон задержала?
Я нахмурился:
— Похоже, у тебя слишком мало работы.
Он откинулся на спинку стула и похлопал по своей ноге с протезом от колена вниз:
— Не знаю… Чую, снег пойдет. Нога у меня на снег