В любом случае он не оставался в стороне от событий и не преминул хотя и скупо, но всё же рассказать об этом. С другой стороны, что могут означать слова «меня захватила борьба»?
Немного странно слышать такое от выходца из буржуазной среды, от человека, нацеленного не только на творчество, но и на банальное зарабатывание денег. Может быть, интуитивно ощущая приближение новой жизни, мастер хотел стать её частью, боялся остаться на обочине?
Родной город Наппельбаум покинул в 1910 году, направившись в Петербург[10]. Получается, что в Минске со времени возвращения из странствий он провёл без малого 15 лет. В связи с этим возникает интересная коллизия. Большой минский период в мемуарах маэстро практически не отражён ни с житейской стороны, ни со стороны общественной жизни. Единственная фраза нашего героя об увлечении историческими переменами в 1905 году сказана скорее для проформы. Все 15 лет в Минске посвящены у автора мемуаров скудости профессиональной жизни городских фотографов, пошлости их провинциального прозябания. Почти никакой конкретики, только подробный рассказ о коллегах, о собственных творческих поисках, о технических новшествах, постоянно обновляющих рутинную работу фотографа, плюс большое количество отсылок к именам Репина, Нестерова, Голубкиной, Стасова, Родена, Рембрандта и других. Такое впечатление, что мастер заговаривает читателя, пытаясь скрыть что-то важное. Ни быта, ни социальных изменений, ни чувств – ничего этого нет в описаниях событий большого жизненного отрезка мемуариста.
Портрет наркома просвещения А. В. Луначарского. 1918 год
Можно предположить: Наппельбаум боялся предавать гласности кое – какие факты своей жизни опять же в силу того, что они могли быть неоднозначно оценены в советское время. В новых общественных условиях мастер, безусловно, хотел оставаться частью народа, выходцем из народа, а в этом случае нужно было ненавязчиво показывать всем свою лояльность. С точки зрения житейской необходимости это была правильная стратегия, и время доказало это.
Однако даже при самой чистой биографии в двадцатые-тридцатые годы можно было пострадать от действий властей. Не миновала чаша сия и нашего героя.
В 1928 году, в самом конце НЭПа, у него начались большие неприятности. Давно обосновавшись в Москве, он не платил налоги за оставленную в Ленинграде студию. Записана она была на имя его жены. Сумма налога росла день ото дня. Денег на его уплату не было. Очень скоро вся студийная мебель и аппаратура были описаны, везде висели свинцовые пломбы, и трогать что-либо из описанного строго воспрещалось. Жена Наппельбаума, бросив всё, срочно перебралась из Ленинграда в Москву. Но то было лишь началом неприятностей.
Вскоре некая комиссия лишила его избирательных прав. Таких бесправных людей в народе называли лишенцами. Произошло это по следующей причине: в те годы Наппельбаум держал в Москве на углу Кузнецкого фотоателье, и кроме членов его семьи, помогавших ему, у него работал ещё и ретушёр. В связи с этим фотограф был объявлен лицом, прибегающим к наёмному труду с целью извлечения прибыли, попросту говоря, эксплуататором простого народа. Объявление человека лишенцем сулило массу неприятностей. Невозможность избираться и быть избранным, очевидно, не сильно волновала мастера, но в его случае он терял работу, лишаясь при этом возможности получать пособие по безработице и в будущем – пенсию. Это лишало его средств к существованию и даже обещало ссылку в холодные края вместе с семьёй. Наппельбаум решил продать фотоателье и наняться куда-нибудь простым фотографом. Но никто не хотел брать его на работу. Едва узнав о статусе соискателя, ему тут же давали от ворот поворот. Спасло его Всесоюзное добровольное общество пролетарского туризма и экскурсий. Именно к нему отошло ателье Наппельбаума, которое с тех пор стало называться «Фотостудия „Турист“». Туда приняли на работу и самого мастера. Но, перейдя в служащие и перестав быть частником, Наппельбаум ещё долго считался таковым. Поэтому в «Туристе» его притесняли, хамили ему, всячески ущемляли. Особенно усердствовал директор Григорьев, бывший водитель трамвая, которого назначили начальником, имея в виду его особые заслуги: за десять лет работы водителем он задавил всего четыре человека.
Наппельбаум не сильно любил техническую работу – проявку, печать, ретушь, организационные хлопоты. Он любил съёмку, процесс творчества. Поэтому переход в «Турист» в качестве одного из рядовых работников был для него по некоторым соображениям благом. Но этот переход был насильственным, к тому же мастер терял свободу художника и самостоятельность.
А тучи над ним продолжали сгущаться. Люди из президиума Центральной контрольной комиссии потребовали от руководства «Туриста» уволить Наппельбаума. Никакие уговоры и рассказы о том, что мастер снимал Ленина, Сталина и других высокопоставленных деятелей партии и правительства, не помогали. Жизнь и карьера прежнего баловня судьбы были под угрозой. Спасло его только заступничество очень высоких должностных лиц.
К слову сказать, по свидетельству внука Наппельбаума, его деда ещё и арестовывали вскоре после рождения советской власти – в надежде на то, что он как состоятельный человек поделится с властями своими несметными богатствами, которых у него, разумеется, не было. Этот инцидент тоже закончился благополучно – благодаря наркому просвещения Луначарскому, который поручился за фотографа.
Итак, вернувшись в дореволюционное время, мы увидим, что в 1910 году, как и было сказано, мастер приехал в Петербург, где формально не имел права жить из-за наличия в Российской империи в те времена черты оседлости. Однако ему всегда везло на хороших людей. Встретившийся ему в столице некий Флакс, который был членом ремесленной управы, выдал Наппельбауму свидетельство на право жительства, означив его в документах наклейщиком фотографических карточек.
Другой вариант легализации отца описывает в своих мемуарах Лиля Наппельбаум: один из полицейских чинов, от которого зависело дело, за взятку согласился считать студию Наппельбаума переплётной мастерской, а его самого – переплётчиком, что давало ему право жить в столице.
Вскоре мастер обзавёлся собственным фотоателье в Новом Петергофе, а потом и в Петрограде – на Невском проспекте, в квартире из девяти комнат, три из которых были отведены под студию, лабораторию и приёмную.
Вскоре после приезда Наппельбаум начал сотрудничать с Товариществом издательского дела «Копейка», которое выпускало один