Портрет народного художника СССР, скульптора В. И. Мухиной. 1944 год
Портрет народного художника СССР, директора НИИ теории и истории изобразительных искусств К. Ф. Юона. 1949 год
Его спрашивали, почему он не снял Ленина читающего, пишущего, произносящего речь? Потому, отвечал Наппельбаум, что конкретное действие продлевает образ, но ограничивает, а нужно было лишь обобщение в портрете.
Мастерство Наппельбаума, зрелого и опытного мастера, состояло в том, что он именно интуитивно, полагаясь только на непонятные постороннему (а может, и ему самому) импульсы, выстраивал кадр, определял параметры композиции, ставил свет и усаживал модель так, как было нужно для создания образа мудрого, доброго, светлого человека. Творческая интуиция – и больше ничего. Но творческая интуиция, основанная на большом опыте. Поэтому все эти размышления о приёмах, образе, возможностях обобщения представляются несостоятельными.
Что было главным в Ленине и что конкретно хотел показать на своей фотографии маэстро? Большой, изощрённый ум? Да. Доброту, широкое сердце? Да. Огромные возможности мысли? Да. И он интуитивно снимает Ленина крупным планом, выделяет светом гигантский ленинский лоб, погружая левое его плечо во тьму и тем самым усиливая акцент на лицо. А последний штрих – это фокус. В обоих значениях этого слова. Резкость мастер наводит на глаза. Образ готов. И этот образ оказался настолько удачным, что понравился не только самому Ленину и его ближайшему окружению, но и трудящимся огромной страны.
Портрет В. И. Ленина (Ульянов). 1918 год
Портрет висел во всех властных кабинетах, его помещали в учебники истории, 70 лет он был главной иконой в СССР. Для нас же сегодня это документ эпохи. Впоследствии Наппельбаум неоднократно снимал Ленина, и все его фотографии вождя революции стали знаковыми свидетельствами времени.
Самая первая ленинская фотография сыграла огромную роль в судьбе мастера. После съёмки Ленин передал ему короткую благодарственную записку, которая на многие годы стала его политическим и бытовым оберегом. Ленин увидел в Наппельбауме скромного, во многом наивного, а главное, аполитичного труженика. Именно таким в непростые постреволюционные годы было труднее всего. Вождь, очевидно, понимал это, потому и выдал ему немудрёную охранную грамоту.
Степень доверия к мастеру после ленинских съёмок возросла необыкновенно. Благодаря этой творческой удаче он получил возможность снимать и других деятелей революции, руководителей государства, крупных военачальников. Он сделал замечательные портреты Сталина, Дзержинского, Ворошилова, Воровского, Молотова, Зиновьева, Луначарского, Берии, Рейснер, Крупской… Эти фотографии, независимо от современных знаний о том или ином деятеле, от исторической и человеческой значимости изображённых личностей, увлекают и даже завораживают, потому что на каждой скромной чёрно-белой карточке светится человек. Где-то мастер льстит своему персонажу, где-то заигрывает с ним, где-то разоблачает, но на каждом снимке видна живая душа, противоречивая, переменчивая, непростая…
Вернёмся, однако, к молодому Наппельбауму и к началу его фотографической карьеры. После Смоленска и Москвы ему пришлось ещё долго скитаться – он жил и пытался зарабатывать деньги в Козлове, Одессе, Евпатории, Вильно, Варшаве, а также в Америке: в Нью-Йорке, Филадельфии, Питтсбурге, Розбери. Мало было обрести определённые навыки работы – в Российской империи по-прежнему существовала пресловутая черта оседлости, а значит, нужно было искать безопасное и юридически приемлемое место для выживания. Молодой фотограф бился за возможность работать и зарабатывать, попадая иногда в пренеприятнейшие ситуации, конфликты, испытывая разочарования, обиды и крайнюю нужду. Не всегда удавалось ему добыть деньги даже на пропитание – в Одессе, к примеру, он одно время питался только хлебом с халвой.
И. В. Сталин в кабинете. 1935 год
Нарком иностранных дел СССР, депутат Верховного Совета СССР В. М. Молотов. 1940 год
Америка тоже не стала для него зоной комфорта, встретила хмуро и неприветливо – он и там хлебнул лиха, скитался и искал лучшей доли. «В Америке был на разных ролях, вплоть до продажи фотокарточек, сделанных им вместе с хозяином»[7]. Однако юный специалист даже радовался своим испытаниям, считая их не только школой жизни, но и школой мастерства. Неудачи и разочарования побуждали его к новым исканиям, учили выворачиваться из обстоятельств и находить верные решения.
В Америке он, между прочим, влюбился в некую Энни, думал остаться с ней и мог бы зацепиться за океаном, но… ностальгия и специфический американский стиль жизни мешали ему. «Вся великая литература мира, усвоенная отцом, от Флобера до Чехова, – писала Лиля, – протестовала против этого способа существования мелкого буржуа, против морального ада мелкой частной собственности»[8].
В 1895 году, приобретя некоторый профессиональный опыт и, очевидно, добившись некоторых материальных успехов, Наппельбаум возвращается в Минск. Предположение о материальных успехах молодого мастера основывается на том, что по приезде в Минск он довольно быстро, хотя и «ценой огромных усилий», открывает собственную фотостудию.
Из Америки он привёз объектив самой современной конструкции и новые методы изготовления и обработки пластинок.
Работая в собственном ателье, о котором мечтал много лет, Наппельбаум бросает решительный вызов устоявшемуся порядку вещей. Загромождённым бутафорией и завешанным сотнями снимков павильонам, которые были обычным делом в белорусской столице тех лет, он противопоставляет обстановку своей студии – строгой, изысканной и лаконичной в оформлении. Он избавляется от всего фальшивого и искусственного, отказывается от грубо размалёванных задников, нереалистичных фонов, написанных на холсте, от жалкой бутафории, сделанной из папье-маше, от якобы садовых скамеек, покрашенных масляной краской, от ковров, имитирующих луговую траву. И во всех своих творческих поисках в дальнейшем Наппельбаум пытался отойти от шаблона, преодолеть стандарт, сделать портрет живым. Он постоянно экспериментировал, искал новые формы, новые композиционные приёмы, пробовал создавать портреты-обобщения, портреты-символы. Снимал людей труда, нищих, священнослужителей. Таким образом он постепенно дошёл бы, пожалуй, до социальных картин, но это временное увлечение не стало его стезёй.
Однако, будучи абсолютно аполитичным, Наппельбаум с началом первой русской революции сильно заинтересовался, как он сам признаётся в мемуарах, общественной жизнью. «Меня захватила борьба, которой был насыщен воздух в 1905 году, я ходил на митинги, взволнованно следил за развитием событий», – писал он в своей книге.[9]
Однажды вместе с женой он присоединился