— Была, Аня, была. Просто раньше я это списывал на свой тяжелый характер, ведь она часто подчеркивала, что я весь в отца, а я видел, каким был отец, и поэтому просто смирился. Вот только, оказывается, на самом деле она меня ненавидела, — с болью бросает в мою сторону.
Понимаю, что ему тяжело, но все равно мне тоже больно от его слов.
— Теперь я понимаю, к чему были эти постоянные придирки. Понимаю, почему она все время грозилась отправить меня в какой-нибудь спец интернат. Она вымещала таким образом, на мне свою боль. Я не помню, понимаешь, не помню от нее материнского тепла и ласки, но просто считал, что, ну вот так сложилось, и я такой тяжелый ребенок и должен ее любить.
Усмешка пропитала каждое его слово, и понятно, как ему на самом деле больно. Но он не показывает этого.
— На самом деле любить было некого, некого, Аня, понимаешь? И он тоже хорош. Вообще не понимаю, зачем он так сделал. Папка эта еще дурацкая.
О да, кстати, папка, я совсем о ней забыла. Она так и осталась лежать в машине вместе со всеми фотографиями, которые Сергей Павлович скрывал.
Витя побоялся, а может быть, действительно пока не готов был увидеть настоящую мать, а я и не настаивала, пока мы ехали, но уверена, однажды он и кассеты посмотрит, и фотографии, и все обязательно поймет.
Конечно, мне бы хотелось, чтобы это произошло раньше, но почему-то кажется, что это случится поздно. Но, в любом случае, они поговорили, выслушали друг друга, высказались. Они даже успели поругаться в больнице так, что пришли врачи и выставили нас за дверь.
Но почему-то мне кажется, что сегодня они сделали огромный шаг друг другу, даже если больше и не поговорят, на душе у каждого полегчало.
— Я не прошу тебя ее прощать, не прошу тебя ее понимать, я прошу тебя помириться с отцом. Ему не так много осталось, и он действительно обо всем сожалеет, ведь порой осознание приходит к нам слишком поздно. И вот в эти самые поздние моменты, тяжелее всего, когда ты просто не знаешь, как, не знаешь и боишься подобрать не те слова.
Не понимает он моих слов, но это больше похоже на отрицание происходящего, и сейчас нельзя ни в коем случае отступать, как бы не хотелось.
— Вы же два упертых барана, ужасных барана, которые никогда не извиняются, и признают ошибки лишь в своей голове. Наедине с собой вы многое можете сказать, но вот так глаза в глаза друг другу... Вы оба должны сделать этот первый шаг. Он сделал, он был готов, а ты закрылся.
— Ты сейчас на чьей стороне? — резко поставив стакан, да так, что из него часть воды выплескалась, забрызгав столешницу, рычит муж. — На его? Тебе его так жалко стало, сердобольная моя? А вот мне нет. Он заслужил все это за все то, что сделал. Я еще не знаю почему… мать умерла, — на слове мама, он запинается. Еще бы слишком все это оглушительно.
Витя замыкается. Я вижу, как сейчас он закрывается от меня, и желая еще что-то сказать, он все же останавливается, поворачивается ко мне спиной.
Его спина напряженная, и он засовывает руки в карманы брюк. Надо что-то делать. Смотрю на него и не понимаю, что.
Тяжело вздыхаю, решаюсь на один такой простой понятный жест.
Подхожу к нему со спины, прижимаюсь щекой к его лопаткам, обнимаю за талию, на что он тяжело вздыхает, и я понимаю, что делаю все правильно. Именно этого ему сейчас не хватает. Я понимаю, что не хотела бы, чтобы все закончилось вот так.
Глава 50
Аня
— Знаешь, я теперь понимаю, зачем они все это сделали, — спустя не знаю сколько времени, начинает говорить муж, а я все также продолжаю обнимать его.
Раз он не убирает руки, значит, ему очень важно чувствовать, что я рядом.
— Я ведь изменил тебе от обиды. Мен бесило, что ты стала слишком много внимания уделять своей карьере, ушла в преподавание, и начала меньше обращать внимания на меня, — что?
Не было такого. Не было. Не помню такого. Да, он просил меня поехать с ним, но не настаивал. И карьеру я никогда не выводила на первый план. Просто тогда действительно не могла сорваться. Приехала проверка и мне нужно было помочь на кафедре.
— Я ведь никогда не хотел, чтобы ты так зашивалась на работе, хотел, чтобы была счастлива, развивалась и любила, просто любила. Но на деле же мне стало дико тебя не хватать. Я разговаривал с тобой, просил тебя, но ты не слушала меня.
Неправда. Неправда! Я никогда не игнорировала его просьб.
— Как же они все четко рассчитали. И бармен тот с задушевными разговорами и бесконечными добавками, и раскрутка нужных шестеренок души. И вот к чему все это привело.
Ладно, сейчас не до этого. Я узнала его видение, узнала, что стало толчком и смутно, как все произошло, и мне вроде легче становится, и в то же время не чувствую какой-то дикой радости. Наверное, потому, что все случилось именно вот так, при таких обстоятельствах.
Я так надеялась, что, когда все узнаю, почувствую облегчение. Но не вышло, увы, это все зависит не от нас. Уверена, дальше мы с этим всем разберемся. Сейчас ему важно выговориться, а еще мне интересно узнать, почему, что ему становится понятно.
— Раз она не была моей матерью, а Мирослава ее дочь, от которой ей пришлось отказаться, и отец угрожал ей, что ничего не получит в наследство, то она решила пристроить дочь в семью. Мы не родные друг другу, не имеем ничего общего. Эта женщина и ее дочь, оказались бы в дамках.
Вот он о чем. В этом вопросе, да, Маргарита Рудольфовна просто оказалась очень коварной женщиной, которая играла лишь в одни ворота, в свои. Вот только о каких дамках идет речь? Но не перебиваю его, понимаю, что сейчас сам продолжит.
У него неравнодушный голос, и это главное. Значит, он не замыкается в себе, а переживает все это, позволяет всей этой ситуации пройти сквозь него. Мне кажется, в такие моменты это очень и очень важно.
— А еще, она бы сделала больно отцу, отомстила очень изощренным образом.
О да, Сергею Павловичу она бы по любому сделала очень больно. Я не могу поверить, что ей удалось столько лет