* * *
Ужин подходил к концу. Его участники вспоминали о необычайно суровой зиме 1709 г.
— Да, дела, — сказал господин Криштоф. — Даже самые старые люди не помнят таких морозов. У нас тогда поговаривали, что это шведы принесли проклятую зиму, потому что в их стране часто бывают такие холода.
— А кто его знает, такие зимы или не такие, — включился в разговор господин Ян. — Один кричит, что ему холодно, а другому тепло. Помните, господин Криштоф, как мы смеялись над итальянцем, который кричал, что он замерзает, хотя никому из нас в Данциге[29] и в голову не приходило надеть шубу. Никто не знает, мерз ли он от того, что зима была свирепой, или от того, что он просто не привык к таким холодам.
— Никто не помнит таких холодов, — продолжал господин Криштоф. — Может быть, наши внуки, правда, не дай господь, переживут и не такие холода.
— Кто знает, такие или не такие, — продолжал сопротивляться господин Ян. — Может быть, при более слабом морозе они будут говорить, что такой же мороз был в 1709 г. Кто узнает об этом, если нас уже не будет, а молодежи обо всем будет известно лишь понаслышке.
— Мне кажется, — вмешался в спор Фаренгейт, у которого вдруг загорелись глаза, — что я нашел способ, благодаря которому спустя многие годы наши сыновья и внуки смогут сказать, какая зима была суровее.
Оба гостя улыбнулись.
— О чем речь?
— Какой способ?
— Извольте, господа, зайти ко мне, у меня тут рядышком мастерская.
— Как это, — удивился господин Криштоф, — разве в Амстердаме у купцов бывают мастерские вместо складов и погребов?
— Я занимаюсь не торговлей, а ремеслом, — ответил Фаренгейт. — Я стеклодув. Однако то, что я хочу показать вашим милостям, не совсем касается моей работы.
Гости без особого удовольствия оставили полные бокалы и перешли в соседнее помещение. То, что они увидели, поразило их. Большую часть помещения занимала большая печь с горном, а возле нее были свалены в кучу всякие трубы и трубочки, маленький горн и много всевозможных стеклянных приборов.
Фаренгейт подвел своих гостей к столу, на котором стояли сосуды с тонкими и высокими стеклянными трубочками, запаянными на концах. В трубках переливалось что-то наподобие расплавленного металла.
— Извольте взглянуть, милостивые господа, — сказал Фаренгейт, касаясь одной из трубочек. — Здесь в стекле у меня запаяно живое серебро[30]. Когда я погружаю трубочку в теплую воду, живое серебро поднимается вверх, а когда я погружало ее в воду со льдом, живое серебро сокращается и опускается на самый низ трубки.
Он перекладывал трубку из одного сосуда в другой, и столбик ртути то увеличивался, то уменьшался. Гости посматривали с любопытством и с недоверием.
— А вот эта вторая трубка заполнена спиртом, — продолжал Фаренгейт. — На обеих трубках имеются шкалы, это стандартные термометры.
— И не жаль вам использовать такой хороший напиток для таких никчемных целей… — перебил его господин Криштоф.
— Не перебивайте, господин Криштоф! — вмешался господин Ян, — Продолжайте дальше! — добавил он, повернувшись к слегка оторопевшему Фаренгейту.
— Обе шкалы совпадают. Точку 0° я расположил на том месте, где удерживались серебро и спирт, когда я погрузил трубочки в смесь льда, воды и нашатыря. Это самая низкая температура, какую мне удалось получить. Так что, я думаю, даже во время свирепой зимы в Данциге не было больших морозов.
— Глупость это, — пожал плечами господин Криштоф. — Как можно сравнивать холод в стеклянном сосуде со свирепой зимой, которая с божьего соизволения мучила весь мир!
— Можно сравнивать, можно! — не отступал Фаренгейт. — Живое серебро в термометре, выставленном на воздух, перемещается и показывает изменение температуры. Зимой оно стоит ниже, чем летом. И ни в одну зиму оно не опускалось так низко, как в этой смеси.
Господин Криштоф презрительно усмехнулся, господин Ян лишь недоверчиво посматривал. Фаренгейт вытащил термометр из сосуда, подержал его перед глазами и показал, как ртуть поднимается вверх.
— Убедитесь, господа! Вот я зажал резервуарчик с живым серебром в ладонях, и видите — столбик удерживается на делении 96°. Это постоянная точка. Температура здорового человека всегда равна. 96°, так же и во льду с чистой водой столбик всегда остановится на отметке 32°. Таким способом можно обозначать разные температуры и, конечно, сравнивать их друг с другом.
— А для чего шарик на конце трубочки? — спросил господин Ян только для того, чтобы не молчать.
— Это, собственно говоря, резервуарчик для живого серебра. Он должен быть достаточно большим, чтобы было возможным наблюдать изменения температуры, чтобы термометр быстро реагировал на любое ее изменение, — объяснил Фаренгейт.
Гости переглядывались, поглядывали на хозяина, и было видно, что все, что они слышали, их мало интересовало и не совсем им понятно.
— А где же вы сейчас достали лед? — спросил неожиданно господин Ян.
Фаренгейта, удивил этот вопрос.
— У меня за домом ледник, — сказал он, как о чем-то совершенно обычном.
— Ледник? А что это такое?
— Склад льда. Зимой я укладываю большие блоки льда в глубоком погребе, затем сверху кладу слой соломы, засыпаю землей, и таким, образом у меня создается достаточный запас льда, на целый год.
— И этот лед ты используешь для своих фокусов? Ты бы охлаждал им вино, чтобы оно лучше пилось в такой жаре, — засмеялся господин Криштоф. — Все это, извини, не стоит и ломаного гроша. Какая тебе польза, от всего этого?
— Как же? Подумайте, милостивые господа, ведь благодаря моим термометрам я могу сказать, был ли такой сильный мороз или сильная жара, как в таком-то году.
Термометр можно использовать и для других целей. Он очень нужен алхимикам, потому что позволяет определить точку кипения разных жидкостей. Шкала термометра для определения точек кипения может достигать 600°, когда начинает кипеть само живое серебро, — он замолчал на время.
— Обо всем этом я написал работу, которая была напечатана в английских «Философских тетрадях».
Господин Криштоф благосклонно похлопал Фаренгейта по плечу.
— Ладно, друг мой, развлекайся дальше, если хочешь. Если б это касалось меня, то я бы давно забросил все эти глупости.
— Но…
— Оставь все это. Лучше налей-ка этого вина, хотя ты его и не