Дядя Коля хлопнул себя по лбу:
— Точно! Я допить пузырь на балкон вышел, и ещё подумал, что Зинка на меня ругаться за варенье не будет…
Вовочка торжественно принёс потерянную записку тёте Зине во двор, держа её как драгоценность.
— Вот ваше сокровище, — сказал он с улыбкой. — Элементарно, Ватсон!
Тёть Зина стояла с открытым ртом, словно статуя. Она прижала бумажку к груди и не знала, то ли ругаться на дядю Колю, то ли смеяться. А соседи, повскакивавшие со своих мест и подошедшие к ним, разразились хохотом.
— Ну ты даёшь, Вовка! — хлопнул его по плечу дядя Петя. — Настоящий сыщик!
— Чудо чудное… — промолвила баба Нюра, перекрестившись, отгоняя злых духов, а что она бормотала потом, никто не понял.
Вовочка скромно улыбнулся, почувствовав себя героем советского быта. Он откашлялся и, стараясь придать голосу солидности, произнёс, оглядывая собравшихся:
— «Человек есть тайна. Её надо разгадывать, и если будешь разгадывать её всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком». Достоевский.
Все смущённо замолчали, не умея цитировать прочитанное, как это с лёгкостью делал Вовочка. А кто-то, может, и не понял…
В этот момент солнце выглянуло из-за тучи, и луч света упал на лицо Вовочки, словно подчеркивая значимость произнесенных им слов. Он стоял, маленький мальчик, посреди двора, словно мудрец, открывший миру истину. И в этот миг каждый из присутствующих почувствовал, как велик и непостижим человеческий разум, особенно когда он заключен в таком маленьком теле.
«Что и требовалось доказать», — подумал Вовочка, внутренне улыбаясь. Он знал, что его слова произвели эффект разорвавшейся бомбы, заставив всех задуматься о вечном. Он чувствовал себя настоящим Шерлоком Холмсом, только вместо Лондона — коммунальная квартира, а вместо преступников — рассеянные соседи. Но суть оставалась прежней: мир полон загадок, и тот, кто умеет разгадывать их, становится немного ближе к пониманию самого себя.
Дефицит
Вовочка колбасу видел редко, но метко — во все праздники. Зато говорил о ней так, будто с неё, родимой, и начал свою жизнь, вместо материнской груди испив колбасного молока.
Учась во втором классе, и толпясь в очереди, хвост которой чуть ли не обвивал гастроном, словно анаконда, Вовочка, сопливым носом уткнувшись в задницу какой-то тётки, выдал:
— Мам, эта очередь — она же как Змей Горыныч! На каждом шагу спина злой бабки, и все колбасы хотят! А колбаса-то — одна, как берёзка в поле!
В третьем классе, обломавшись с очередным заходом за Докторской, и вернувшись домой с понурым видом, Вовочка заявил отцу:
— Колбаса, пап, это как мираж в пустыне! Вроде бы есть, а как приблизишься — её уже и нет! Нам коммунизм обещали, а получили — охоту на колбасу! Колбаса — это призрак коммунизма!
Следующий год ознаменовался для него апогеем колбасного помешательства. В школе, на уроке труда, демонстрируя свои навыки выпиливания лобзиком, Вовочка вместо узорной рамочки для фотографии выпилил… её! Колбасу, вожделенную, но недоступную. На вопрос изумлённого Василия Трофимовича, который вместо Мариванны учил детей управляться с мужскими инструментами:
— Вовочка, что это такое? — он ответил с трагическим пафосом:
— Это моя голубая мечта! Эта колбаса — символ недостижимого! Она напоминает мне об очередях, где люди звереют, о лицах, искажённых жаждой, о времени, когда кусок колбасы ценится дороже человеческого достоинства.
Вовочка превращал банальный дефицит в гротеск, в трагедию, в абсурд. Колбаса в его устах становилась символом гниения социалистического строя. И пусть другие молча стояли в очередях, Вовочка кричал. Кричал в коммуналке о колбасном рабстве, о колбасных миражах, о колбасном боге, которому поклонялась страна. Его слова, как маленькие искры, разлетались по другим коммуналкам, подтачивая устои лицемерной стабильности. Вовочка знал, что за колбасой охотятся, её вожделеют, ей поклоняются, и это — позор для страны победившего социализма. Колбаса, проклятая колбаса, стала его крестом и его знаменем.
Тогда же, когда даже «выброс» дефицитной туалетной бумаги превратился в бои за выживание, Вовочка, вернувшись домой с фингалом под глазом, заявил обезумевшей от ужаса матери:
— Мам, я сегодня видел будущее! Оно — серое, как эта бумага, и пахнет отчаянием! За неё готовы глотки грызть! Каждая сраная бумажка — как последний кусок хлеба в блокадном Ленинграде! «Бумага всё стерпит», а вот люди — нет!
А когда после смерти Брежнева борьба за еду напоминала театр абсурда, где люди выстаивали многочасовые очереди, не зная, что «выкинут», Вовочка, заходя в класс, прокричал чуть ли не на всю школу:
— Коммунизм на пороге! Только порог этот — из всеобщего голода! Жопа есть, а слова нет! Зато у нас «Сочи-80» было! Лучше б колбасы вдоволь выпустили, а то одно лицемерие! «Пир во время чумы!»
Слова Вовочки падали на благодатную почву народного недовольства. В них звучал не детский каприз, а злая сатира, клеймящая эпоху всеобщего дефицита. Он говорил языком народа, и пусть его слова тонули в общем хоре недовольства от Андроповских преобразований, они навсегда оставались эхом времени, когда «завтра» было серым, а «сегодня» — полуголодным.
Колбаса, в конечном счёте, не была его главной страстью. Его очень сильно беспокоили книги! Несколько раз он заглядывал в букинистические магазины, замечая, что и там известные ему интересные книги продавали из-под полы или в обмен на другую хорошую книгу. Он тяжко вздыхал, ничего не говоря, всё равно не собирался ничего покупать, просто наблюдал, как гибнет культура под натиском тотального дефицита.
В обычных книжных магазинах тяжело было молчать, не извергая впустую свои мысли, видя, что на полностью заполненных полках нет ничего, что хотелось бы почитать. Книги, книги… пылесборники, от которых веяло холодом и тоской. Вовочка чувствовал себя, как в мавзолее, где вместо вождей покоились мёртвые идеи. Ему хотелось кричать, протестовать, выплеснуть весь свой сарказм на эти тома и брошюры, полные фальши и лицемерия.
Полки ломились от «шедевров», о которых никто не вспоминал: «Стальные Крылья Пятилетки», «Слово о Магнитке», «БАМ — стройка века», отчёты пленумов ЦК КПСС за несколько лет, как будто газет было мало. Всюду, словно вездесущие тараканы, сверкали цитаты из Ленина, Маркса, и, само собой, обожаемого Леонида Ильича.
«Макулатура», — думал Вовочка, едко кривившись. Книги стояли плотной шеренгой, словно безмолвная армия, призванная подавить в зародыше всякую