Она даже не поняла. Распахнула пошире обведенные углем глаза.
— Ты кто?
— Я здесь живу.
А что еще ты могла ответить? Больше же говорить не пришлось. Ни слова. И захотела бы вставить — не сумела бы, голос не повысив. Но отчего-то тебе не хотелось превращать веселую болтушку в тварь дрожащую, коленопреклоненную.
— А, за часовней присматриваешь! Я думала, тут просто древний идол, и никого… А мы в новый дом переезжаем. Вот, решила духов этой земли задобрить, отрез пожертвовать… Сама ткала. А что, тут даже статуи нет?
Вот прямо тогда — не случилось. Бил родник, шумели нестареющие платаны, которые ты посадила невесть сколько лет назад. А вместо статуи рыжую встретила живая девушка — с чужеземным, слишком прямым носом и не по возрасту пронзительными серыми глазами. Которой вовсе не жалко подарить новое платье.
— Тогда это — тебе. А ей что-нибудь другое придумаем. Десяток овец подойдет?
— А это не слишком дорогой подарок?
— Мой отец богат. А я у него одна. И он сам говорит, что с богом дружбы не получится, а со жрецом… Ну, или жрицей… — покраснела, протянула сверток, — прими мою дружбу, как этот дар.
Дни стали еще короче, веселые месяцы мелькали, как мгновения. Ты знала, что жизнь человеческая — несколько вдохов. Ты знала, что вдохи эти — не розы, а полынь. Знала, но забыла. Играла в собственную жрицу, любовалась закатами. Тем более, все беды подружки разрешались без всякой божественной силы.
Вот она смотрится в ручей — как будто дома нет зеркала — страдает:
— Я тооолстая… Не то, что ты!
Оказалось, у этих людей совсем иное понятие о красоте, чем у жителей основанного тобой города. Видимо, их женщине важнее суметь убежать, а то и дать сдачи — чем пережить небольшой голод за счет накопленного жирка. А купеческая дочь сидит дома, вся работа на слугах. Еда вкусная. Как только идеальную форму не приняла… То есть, форму шара.
Как богиня, ты могла просто поднять бровь… Не стала. Зато как радовалась, когда подружка впервые правильно произвела захват и сделала бросок. Живот стал плоским, и веснушки куда-то пропали. Даже реветь стала пореже. Вот и в тот день… Она зевнула — уже непростительно, от подножки кубарем покатилась. Встала, не жалуясь на оказавшееся на пути дерево и жесткие корни. На упрек в небрежении ответила невпопад:
— А ведь твоя богиня не любви покровительствует, — и, покраснев, прибавила, — и не плодородию. Жаль. Хотела бы просить именно ее… Ей-то потом первенца отдавать не придется!
— Влюбилась?
Вот веселье и закончилось. Впрочем, совет да любовь. Глядишь, не пройдет и полутора десятков лет, как на холм заберется другая. С такой же рыжей гривой и веснушками. Потому, что тебе первенца отдавать не придется. Добрая ты.
— Нет… А вот он… Сын суффета! Сватать меня собирается. А я не хочу за него.
Ну, отваживать — не приваживать. Тут у тебя был некоторый опыт. Кое-кто шрамами отделался, а кое-кто хромает до сих пор. Или уже нет? Лет-то прошло… Не считала.
— Поколотить? Попробую…
Опять грустная:
— Только смеется. А калечить не за что.
Вот тебе и купеческая дочь! Впрочем, в этом городе…
— Твой отец ведь не только купец?
— А что, нужно что-то провести через Совет Ста Десяти?
— Нет. Я пытаюсь придумать задание, которое он не сможет исполнить. Но которое не звучало бы настолько невозможным, как «достань Луну с неба». У самой грани возможного — с другой стороны.
Потом были тяжелые шаги вверх по холму. Ты знала, чьи. И опять не стала каменеть. Он стоял, высокий, как платан. Смазанные маслом доспехи тускло поблескивали. А уж как пахли… Тухлые оливки, но он предпочел вонь ржавчине.
— Советчица.
Ты молчала. Все было сказано — раньше, и не ему.
— Я достану шкуру кабана с серебряной щетиной. Знай это.
— Зачем ты пришел?
— Посмотреть на тебя. Ты мудра: над твоим заданием нельзя посмеяться. Оловянные острова — не подземное царство, кабанья шкура — не колесница Солнца. Ты назначила испытание по силам человека. И ты глупа: неужели ты думала, что я труслив, ленив или беден? В круглой гавани уже готовятся к выходу пять диер. Я поведу их… И твое мелкое божество не сумеет мне помешать — все великие боги получили щедрые жертвы, и все гадания обещают благоприятный исход?
— И ты обещал своим кровожадным богам первенца, выношенного той, которую ты так страстно желаешь?
— Нет. Но сотня быков — тоже хорошо. Я ведь сын суффета, как-никак.
— Тогда — тихого тебе моря. Путь будет долгим, и волны холодных морей остудят твое сердце.
— Ты в это веришь?
— Я не умею верить. Я могу только знать — или делать умозаключения. Cмеешь — докажи мою неправоту, и я приму результат.
— Хорошо. Я запомнил твои слова. Не забудь их и ты…
Ветер прогнал запах прогорклого масла только к закату. А потом вы с подругой сидели и смотрели, как пять остроносых кораблей уходили в дальний путь. Пели флейты, били барабаны — ты донесла звуки до вершины. Соленые же брызги под ясеневыми веслами было видно и так.
— Красиво… — сказала она, и шмыгнула носом.
Ты прищурилась… У тебя нет власти над ветром и волнами. Но если бы ты захотела, диеры утонули бы прямо в канале, ведущем из военной гавани в море. Но ты ограничилась мелкой пакостью. Честной. Сын суффета, ты слишком много думал о своей любви — и слишком мало о походе. Вот третий в строю корабль. Кожаные петли, удерживающие весла, изрядно потерты. Долгого похода им не выдержать — так пусть порвутся сейчас. Все разом!
На холме крики расслышала только ты. Крови было немного, и вся на нижней палубе… Но корабль развернуло поперек узкого прохода, и следующему за ним пришлось выбирать, куда ткнуть изукрашенным тараном: в борт товарища или в камень набережной. Капитан выбрал берег…
— Красота, — сказала ты, — это эффективность.
Подруга выглядела… разочарованной. Но на тебя не подумала.
Второй выход эскадры, неделю спустя, прошел без сучка, без задоринки. Снова мелькали дни. И вот снова — смущенное лицо, в руках подношение.
— Твоя богиня… Она не может знать, как там флот суффета?
Может. Упрямца как раз треплет шторм в заливе между Иберией и Галлией. А кельтиберы не позволили переконопатить