Ворф посмотрел на него долгим взглядом.
— Смерть в бою — это честь, когда есть причина умирать, — сказал он. — Но что, если причины больше нет? Что, если продолжение войны — это не честь, а глупость? Что, если настоящая честь — это знать, когда остановиться?
Тишина воцарилась на мостике. Клингоны не привыкли к таким мыслям. Для них война была абсолютом. Но слова Ворфа… они заставляли задуматься.
Старый офицер, ветеран многих сражений, наконец заговорил:
— Уомандор прав. Я воевал пятьдесят лет. Видел тысячи смертей. Хороших воинов, которые могли бы жить, служить, учить молодых. Но они умерли. И для чего? Или просто потому, что мы не могли придумать другого способа решать конфликты?
Он посмотрел на экран, где инклинги и октолинги соревновались на арене, покрывая территорию краской.
В Спарте, в мирах, где она всё ещё существовала, воины смотрели на экран с похожими чувствами. Спартанцы были воспитаны для войны. С детства их учили сражаться и умирать за Спарту.
Но царь Леонид, легендарный воин, смотрел на экран задумчиво.
— Они превратили войну в агон, — сказал он, используя греческое слово для соревнования. — Как наши Олимпийские игры. Воины соревнуются, доказывают свою силу, но не умирают.
Его жена глянула на мужа.
— Но Олимпийские игры — Это просто спорт.
— А разве не в этом суть? — ответил Леонид. — Мы, спартанцы, гордимся своей воинской культурой. Но что, если мы могли бы сохранить эту культуру — дисциплину, силу, честь — без необходимости постоянно умирать?
Он посмотрел на молодых воинов вокруг себя.
— Возможно когда-то войны не будут умереть без глупости, но сейчас нету такой возможности, врагов слишком много. Мы спартанцы! Ксеркс захлебнуться в крови, раз не может понять простой принцип. Смерть или жизнь, другого не дано.
Экраны
Камера медленно отдаляется от шумных городов, скользя над бескрайними просторами. Цивилизация остается позади — сначала пригороды, затем редкие поселения, и наконец лишь пустынная местность, выжженная солнцем. Песок и камни простираются до самого горизонта, где небо сливается с землей в мерцающем мареве. Здесь, в этой забытой богами пустоши, нет ничего живого — только ветер, гоняющий песчаные вихри по мертвым дюнам.
Но вот впереди показывается нечто неожиданное. Огромный археологический комплекс раскинулся посреди пустыни, словно муравейник посреди выжженной равнины. Десятки раскопов зияют в земле темными провалами, некоторые прикрыты брезентовыми навесами от палящего солнца. Палаточный лагерь окружает место раскопок — белые и песочные тенты трепещут на ветру. Повсюду снуют фигуры — Инклинги и Октолинги в рабочей одежде, покрытой пылью веков.
Камера приближается к одной из больших палаток. Внутри царит полумрак, воздух пропитан запахом старой бумаги, пыли и слабым ароматом чернил. За столом, заваленным картами, схемами и древними артефактами, сидит девушка-Инклинг. Ее желтые щупальца собраны в практичный хвост, на ней исследовательский жилет с множеством карманов, выцветшая от солнца широкополая шляпа лежит рядом на столе. Высокие сапоги покрыты слоем песка. Она склонилась над картой, и ее пальцы нервно постукивают по столешнице. В глазах читается усталость — не физическая, а усталость, что приходит после десятилетий поисков, надежд и разочарований.
Внезапно полог палатки распахивается с такой силой, что поднимается облако пыли. В проеме появляется запыхавшийся Октолинг, его глаза горят возбуждением.
— МЫ НАШЛИ! — кричит он, задыхаясь. — Лорейн! МЫ НАШЛИ!
Девушка вскакивает так резко, что стул с грохотом падает назад. Карта выскальзывает из ее рук и медленно планирует на пол. Секунду она стоит неподвижно, не веря услышанному, затем срывается с места и выбегает из палатки.
Лорейн мчится к месту раскопа, ее сапоги поднимают облака песка. Солнце нещадно палит, но она не замечает жары. Впереди, у края самого глубокого котлована, собралась толпа — Инклинги и Октолинги столпились вокруг чего-то, возбужденно переговариваясь. Когда Лорейн приближается, они расступаются, и она видит его — темный провал в земле, аккуратно расчищенный от песка и камней. Вход. Настоящий вход в подземное сооружение.
Рядом с ней появляется Октолинг с синими волосами — Франц, ее старый друг и коллега. Его лицо сияет триумфом.
— Это оно, Лорейн, — говорит он тихо, но в его голосе звучит благоговение. — Бункер Предтеч. Человеческий бункер.
Лорейн смотрит в темноту провала, и в ее груди что-то сжимается. Семьдесят два года. Ей семьдесят два года, и всю свою жизнь — всю молодость, все годы зрелости — она искала это. Сколько раскопов оказались пустыми? Сколько ложных надежд? Сколько ночей она просыпалась с мыслью, что, возможно, никогда не найдет? А теперь вот оно. Прямо перед ней.
Не раздумывая, Лорейн прыгает вниз. Почти сто метров падения, но ее тело двигается с проворством подростка — одно из преимуществ их вида. Она приземляется мягко, чернила поглощают удар. Следом спускаются Франц и еще один Инклинг — Ян, с зелеными волосами, главный спонсор экспедиции, вложивший в эти поиски целое состояние.
Втроем они подходят к массивной двери бункера. Металл потемнел от времени, покрылся странными наростами — следами тысячелетий под водой. Франц достает режущий инструмент, и они осторожно, почти благоговейно начинают вскрывать дверь. Каждый разрез дается с трудом — металл невероятно прочный, явно созданный, чтобы пережить века.
Наконец дверь поддается с глухим стоном металла. Они останавливаются на пороге, и никто не решается сделать первый шаг. Лорейн чувствует, как ее сердце колотится так сильно, что, кажется, его слышно в тишине. Это момент, который изменит все. Момент, к которому она шла семьдесят два года своей жизни. Момент, ради которого она пожертвовала семьей, детьми, нормальной жизнью.
Камера запечатлевает момент и делает ракурс.
— Я первая, — шепчет она, и делает шаг во тьму.
Внутри их встречает запах. Тяжелый, удушающий — смесь плесени, ржавчины, затхлой воды и чего-то еще, чего Лорейн не может определить, но что заставляет ее инстинктивно отшатнуться. Воздух здесь не двигался тысячи лет. Их фонари вырывают из мрака коридор, уходящий вглубь. Стены покрыты конденсатом, по ним медленно стекают капли воды.
Первое помещение — что-то вроде приемной. Их шаги хлюпают по воде, которая покрывает пол сантиметровым слоем. У стены стоит стол, на нем — то, что когда-то было компьютером, теперь превратившееся в бесформенную массу ржавчины и разложившегося пластика. Франц направляет фонарь на стену — там висит плакат, краски почти полностью выцвели, но можно различить силуэты людей и какой-то текст.
— «Проект Ковчег», — читает Лорейн, щурясь. — «Надежда человечества».
Они движутся дальше. Второе помещение больше — похоже на общую комнату. Здесь стоят столы, стулья, все покрыто толстым слоем какой-то слизи. На одном из столов Ян находит что-то —