– Ты можешь упомянуть, что я живу в отеле, – сказала я. – Люди, наверное, думают, что меня уже убили, как Масаки Сэто, или что я уже умерла в нищете, так что пусть знают, что я пока жива. Только не указывай, что это отель в Токио или что из окна видна башня. Никаких деталей, по которым можно определить место. Мне не хочется создавать проблемы для отеля. В остальном – пиши что хочешь.
– Понял. Сам факт того, что мне удалось связаться с Сарой Макиной, – уже сенсация. Обещаю, что не напишу ничего, что может поставить тебя под угрозу, – сказал Макс и включил диктофон. – Сара, сначала хочу уточнить: я правильно понимаю, что ты полностью бросила заниматься архитектурой? После «Додзё-то» ты ничего больше не проектировала? И ты закрыла свое бюро несколько лет назад, чтобы защититься от радикалов, которые выступали против строительства?
– Ах да, прежде чем отвечать на вопросы, еще одно условие, – сказала я, глядя в окно на крышу Национального стадиона. Безжалостный ливень уничтожал все величие ее элегантной килевидной арки – теперь она напоминала жалкое живое существо, которое бессильно рухнуло под собственной тяжестью и которое никто не мог спасти. – Я хочу, чтобы в статье была вставка, где я объясняю разницу между рисованием картин и архитектурой. Даже если ты думаешь, что это не по теме и не имеет отношения к сегодняшнему разговору, обязательно вставь.
Меня не интересует рисование картин, хотя мне предлагали устраивать персональные выставки. Мои рисунки – это только идеи, замыслы зданий. Меня не устраивает, когда люди говорят, что «познали женщину», только посмотрев порно. Я хочу быть настоящей женщиной, которую можно трогать, в которую можно входить и выходить. Для меня самое приятное – когда люди входят и выходят из здания, построенного мной.
– Вот это и есть базовое представление Сары Макины о рисунке и архитектуре. Опубликуй как есть, даже если там есть неуместные выражения. Для меня это очень важно.
Макс положил подбородок на руку, молча кивнул туда же, куда смотрела и я – на крышу стадиона, – и с восхищенным вздохом снова заговорил:
– Конечно, я приведу эту цитату прямо слово в слово. Но, чтобы читатели не поняли неправильно… Наверное, я задам тебе глупый и прямолинейный вопрос, потому что не шарю в архитектуре… Но ты хочешь сказать, что для тебя рисунки – это порно, а архитектура – секс?
– То, как ты интерпретируешь мои слова, – твое личное дело. «Архитектура – секс» – это образ из словаря Макса Кляйна, собиравшегося на протяжении десятилетий его жизни. Ни у меня, ни у кого-то еще нет права его оспаривать.
– Но если я приведу дословную цитату, ее, возможно, поймут неправильно.
– Макс, мне все равно, как ее поймут. Ты знаешь, сколько раз за последние годы незнакомые люди желали мне смерти? Они писали, что «сука, которая внесла хаос и раздор, должна сдохнуть».
– Знаю. Мне тоже каждый день приходят угрозы сдохнуть от каких-то насекомых, но я не боюсь этих жалких, зависимых хейтеров, которые способны только строчить угрозы с уютного дивана.
– Конечно. И все же когда мне ежедневно пишут «сдохни», я понимаю одну вещь. Есть люди, которые, услышав «сдохни», ощущают, будто нож вонзается в их сердце. А другие просто обрабатывает это как «глагол + повелительное наклонение». Третьи вообще сочувствуют хейтерам. Жизнь коротка, могли бы подобрать слова, в которых было побольше смысла. Одни слышат в словах шелест листвы, для других они просто неозвученные текстовые данные. Я думаю, что следует воспринимать слова и так, и так, но вряд ли на это хватает возможностей тела. А у тебя как? Я не думаю, что мы можем воспринимать слова так же, как другой человек. Если только мои уши не поменять на твои, Макс. Но если ты идешь мыть руки, когда слышишь: «Помой руки», Wash your hands, то тогда все в порядке.
– Угу, – буркнул Макс, кивая с выражением сомнения на лице и поглаживая тыльную сторону волосатой руки.
– Возвращаясь к твоему первому вопросу, – продолжила я. – Да, я полностью отказалась от архитектуры. И не планирую возвращаться. У меня больше нет на это права…
– Да черт возьми! Сара, ты спроектировала офигенную башню! Ты не должна жить как беглый преступник, скрываясь от общества. Ты обязана вернуться в архитектуру с триумфом! – Макс широко развел руки и распахнул глаза, как типичный американец, и в этот момент я ощутила чистую радость оттого, что делю время и пространство с другим человеком. Все, как и сказал Такуто – мне нужно было поговорить с кем-то еще. Говорить слова, которые реально действуют на другого человека и не напоминают заклинания из «Гарри Поттера», – приятно. Но рефлекторные жесты Макса создавали потоки воздуха, которые приносили тошнотворный запах, и я стала дышать не полной грудью.
– Макс, если бы мы могли обменяться носами… – начала было я, но тут вдруг проснулся внутренний цензор. Он завел предупредительный сигнал, как бы говоря: «Даже в шутку не следует упоминать запах тела других людей». Я мысленно ответила ему: «А что, если американец понимает, как это – обменяться носами или обонянием? Если бы Макс понял, какое у японцев обоняние, он, возможно, смог бы завести долгосрочные отношения с японкой и стать счастливее». Цензор, похоже, остался доволен и замолчал.
– Макс, если бы мы могли обменяться носами, – сказала я вслух, – многое решилось бы само собой.
Интервью завершилось примерно через два часа. После того как гость ушел, в комнате, где все еще упорно держался запах его тела, я выполнила привычную утреннюю рутину – от пилатеса перед началом работы до завершающей аффирмации. Я успокоилась, стала глубоко дышать, мысленно воспроизвела все вопросы и ответы, звучавшие в комнате до этого, и начала переводить их на японский. …Я сожалею, что построила Токийскую Башню Сочувствия. …Я слабый человек и, зная о своей слабости, все же не смогла обуздать желания. …Я не должна была участвовать в проекте, с которым была внутренне не согласна. …Меня не интересует ни мир во всем мире, ни человеческое достоинство. …Но я не хотела, чтобы этот проект достался кому-то другому. …Я обманывала себя словами, и это корень всех ошибок. …В этом смысле упреки общества в моей адрес справедливы. …Поэтому я больше не буду принимать работу по внешним