Single mother = мать-одиночка. Partner = супруг. Minority = меньшинство. Ageism = дискриминация по возрасту. Toxic = нездоровый. Foreign workers = иностранные рабочие. Differently abled = инвалид. Homo miserabilis = преступник… Я опускаю эти буквы, похожие на кривые модульные дома, в охлажденную минеральную воду и перекатываю во рту.
В одних случаях заимствования используют для простоты произношения или сокращения, в других – чтобы избежать ощущения неравенства или дискриминации, а еще потому, что такие слова звучат мягче, уклончивей, помогают избежать острых углов в разговоре. Не знаешь, что выбрать – заимствуй. Во многих случаях это помогает чудесным образом все уладить.
Я вспомнила концертный зал, который проектировала в Сайтаме. Когда мы обсуждали размещение объектов, я отметила общий туалет как «М/Ж», но сразу после того, как я поделилась файлом, название было исправлено на «гендерно-нейтральный туалет». Самая молодая ассистентка – тогда еще ассистент – исправила план и написала в мессенджер Slack: «Какой-то отстой: ни актуалки, ни вайба, ни эмпатии». Я подсознательно написала «М/Ж», чтобы избежать катаканы, в параллель обозначениям отдельно мужского и отдельно женского туалета – и, как получилось, его заменили на «гендерно-нейтральный». Разумеется, когда места немного, приходится писать помельче, чтобы все влезло, однако, конечно, страдания тех, кто терпеть не может катакану и заботится о размере букв и о месте, ничто по сравнению со страданиями агендеров, которым приходится идти в кабинку с надписью «м/ж» из-за тех, у кого гендер есть. Да и «страданиями» это называть не следует. Я никогда не задумывалась над вопросом, в какой туалет идти, поэтому неважно, какую подпись я бы оставила на схеме. Меня ничего не должно задевать.
…а как же «Симпати Тауэр Токио»?
Я ложусь на кровать, которая отдалена от маленького гостиничного столика, на котором даже не уместится скетчбук. Я делаю глубокий выдох, одновременно похожий на вздох. Экран ноутбука на кровати слегка покачивается от дыхания, я вызываю внутреннего цензора, и в голове начинается совещание по названию. Я не сяду за работу, пока не разберусь с этим.
Может быть, оно актуальней, вайбовее и эмпатичнее, чем название «Кэймуто»? («Башня-тюрьма», мой кандидат в названия.) С точки зрения толерантности для меня они оба одинаковы. Простота произношения? В «Кэймуто» меньше слогов и оно звучит проще, но это тоже вопрос ощущений. Вероятно, ряд иероглифов ощущается сухо и формально, недостаточно дружелюбно для достопримечательности. Тем не менее если вспомнить о назначении здания, то разве название не должно быть «жестковатым», а также «серьезным» и «суровым»? Таковы ощущения человека, родившегося в эпоху Сёва. Вероятно, люди, рожденные в эпоху Мэйдзи или Тайсё, ощущали схожий дискомфорт, когда слышали о «Токио Тауэр» в 1958 году. В таком случае я еще недостаточно вижу будущее.
Странно, почему название настолько меня занимает. Я не эксперт-лингвист, не копирайтер и не националистка. У меня нет знакомых, которые отбывают срок. К счастью – и сейчас я могу назвать это счастьем без малейшей запинки, – я веду спокойную жизнь, не связанную ни с преступлениями, ни с преступниками. У меня нет единого мнения относительно проекта башни. Я не интеллектуал, не культурный деятель – уместно ли так говорить? или как лучше сказать? – который обязан выражать свое мнение в «Твиттере» – как он сейчас там называется? – по этому вопросу.
В любом случае я думаю только об оболочке. О ее форме, структуре, материалах, бюджете, сроках постройки. Что туда положат, какую идею поместят – решают другие. Это социальный вопрос. Я же архитектор. Это не мое дело.
И все же странно, что люди, воспринимая за простыми словами несуществующие воображаемые ощущения вроде «жесткости», «серьезности», «суровости» или «мягкости», умудряются действительно испытывать из-за этого боль.
«Бедные.
Несчастные.
Homo miserabilis».
Я впервые в жизни произношу эти слова, и мое чувство языка их не отторгает. По крайней мере, они не вызывают аллергическую реакцию. Бывают слова, которые так и хочется произносить вслух, не вникая в контекст. Вот homo miserabilis – это такие слова. Конечно, лучше бы и дальше говорить о «преступниках». Но ничего страшного не случится, если вместо этого весь мир станет говорить Homo Miserabilis. Их можно спокойно произносить на публике без запинки. «Дорогие бедные-несчастные Homo Miserabilis!»
Кстати, а это не латынь?
Sara: [Homo Miserabilis – это на латыни?]
Я придвигаю ноутбук и переключаю вкладки. У меня открыт и сайт производителя головок для душа, и статья на «Википедии» о «Токио Тауэр». Лежа, я набираю двумя пальцами вопрос ИИ-помощнику AI-built.
AI-built: [«Homo Miserabilis» это ■]
Built тут же придумывает предложения. Мне нравится ИИ, который не избегает даже обрывков. У него на все найдется ответ.
С усердием, от которого даже щемит в груди, он придумывает абзац ответа.
AI-built: [«Homo Miserabilis» – это сравнительно новый концепт, предложенный социологом и специалистом по науке о счастье Масаки Сэто. В своей книге «Homo Miserabilis: заслуживающие сожаления» Сэто переосмысливает образ людей, традиционно воспринимаемых как «преступники» и подвергаемых стигматизации. Он рассматривает осужденных, несовершеннолетних правонарушителей и тех, кого обычно относят к «социальному дну», с точки зрения сочувствия, называя их «заслуживающими сожаления» – Homo Miserabilis. При этом Сэто вводит противоположное понятие – Homo Felix, что означает «счастливые», «благословенные» люди. Он подчеркивает, что Homo Felix должны осознавать свою привилегированность и задумываться о предрассудках и дискриминации, обусловленных социальным положением. Эта новая перспектива не просто переосмысляет преступление, но и призывает к глубинным изменениям в обществе, направленным на социальную инклюзию и благополучие для всех. «Homo Miserabilis: заслуживающие сожаления» нашла отклик среди молодежи и разошлась тиражом… ■]
Меня бесит его менсплейнинг: он объясняет то, о чем я не спрашивала. Под своей вежливостью и находчивостью он умело прячет фатальное невежество. Каким бы умным ни был ИИ, он все равно не сможет столкнуться со своей слабостью. Он