Искусственный негр
Когда мистер Хед проснулся, комнату озаряла луна. Он сел в кровати и осмотрелся: доски пола были точно серебряные, ткань наволочки можно было принять за парчу, а в зеркальце для бритья – рядом, только руку протянуть, – он секунду спустя увидел половинку луны, замершей, словно она дожидалась от него позволения войти целиком. Катясь вперед, она все облагораживала своим светом. Стул стоял у стены навытяжку, он будто ждал господских приказаний, а висевшие на его спинке брюки мистера Хеда имели вид почти аристократический, их, казалось, бросил слуге некто могущественный. Но лик луны был печален. Она смотрела через комнату и за окно на себя самое, плывущую над конюшней, взглядом юноши, который видит свою грядущую старость.
Мистер Хед мог бы на это сказать, что старость – ценнейшее приобретение, что только с годами человек получает то спокойное понимание жизни, какое делает его достойным руководителем юных. Так, по крайней мере, говорил ему его опыт.
Он подался вперед, схватился за железные столбики в изножье кровати и приподнялся, чтобы увидеть на перевернутом ведре около стула циферблат будильника. Два часа ночи. Звонок будильника был испорчен, но мистер Хед, чтобы просыпаться, не нуждался ни в чем механическом. В шестьдесят лет он по-прежнему живо на все откликался; его физические реакции, как и нравственные, управлялись волей и сильным характером, и это хорошо было по нему видно. У него было длинное трубчатое лицо с длинным закругленным подбородком, губы разомкнуты, нос тоже длинный и как бы вдавленный. Глаза живые, но спокойные, и в чудотворном лунном сиянии они излучали безмятежную древнюю мудрость, как будто принадлежали одному из великих вожаков человечества. Он мог показаться Вергилием, призванным посреди ночи на выручку Данте, или, лучше, Рафаилом, которого пробудил всполох Божьего света, чтобы он полетел сопровождать Товию. Единственным темным пятном в комнате был тюфяк Нельсона в тени под окном.
Нельсон свернулся на боку, подтянув колени к подбородку, пятки подобрав к ягодицам. Его новый костюм и шляпа лежали, как были доставлены из магазина, в коробках, а коробки лежали на полу рядом с тюфяком у его ног, чтобы он мог, как проснется, тут же все это надеть. Ночной горшок, освещенный луной и снежно-белый в ее лучах, стоял подле него словно на страже, этакий маленький личный ангел-хранитель. Мистер Хед снова лег, вполне уверенный, что нравственная задача предстоящего дня ему по плечу. Он намеревался встать раньше Нельсона и начать готовить завтрак до того, как мальчик откроет глаза. Нельсон всегда злился, если оказывалось, что мистер Хед встал первым. Чтобы успеть на полустанок к пяти тридцати, им надо было выйти в четыре. Поезд должен подойти в пять сорок пять и специально ради них остановиться, опаздывать нельзя.
Мальчику предстояло первый раз отправиться в город – впрочем, он заявлял, что второй, ведь он там родился. Мистер Хед на это возражал, что, когда он только родился, у него еще ума не было понимать, где он находится; но на Нельсона эти слова не действовали, и он твердил, что для него это будет второй раз. Для мистера Хеда – третий. Нельсон сказал ему:
– Мне десять только, а я уже два разочка там побываю.
Мистер Хед с ним не согласился.
– Вот ты пятнадцать лет там не был, откуда знаешь, что не заблудишься? – спросил его Нельсон. – Может, там все уже не так, мало ли.
– Ты хоть раз видел, – спросил его мистер Хед, – чтобы я заблудился?
Нельсон, разумеется, не видел, но он такой был мальчишка, что не успокоится, пока не надерзит.
– Да негде тут у нас заблудиться-то, – сказал он.
– Придет день, – пророчески заявил мистер Хед, – когда ты увидишь, что ты не такой умник, каким себя считаешь.
Он несколько месяцев обдумывал эту поездку, а замыслил он ее по большей части из нравственных соображений: преподать мальчику урок, которого он никогда не забудет. Нельсон должен был увидеть, что, пусть он и родился в городе, гордиться тут нечем. Он должен был увидеть, что ничего в городе замечательного нет. Мистер Хед намеревался показать ему там все, что можно показать, чтобы он никогда туда не рвался и всю жизнь был доволен привычными местами. Вновь засыпал он сейчас с мыслью, что мальчик поймет наконец, что он не такой умник, каким себя считал.
Он проснулся в три тридцать от запаха жарки. Соскочив с кровати, увидел, что тюфяк пуст, а коробки раскрыты. Натянул брюки и побежал в другую комнату. Мальчик уже пожарил мясо, и теперь на другой сковороде у него лежала кукурузная лепешка. Он сидел за столом в полутьме и пил из банки холодный кофе. На нем был новый костюм и новая серая шляпа, низко съехавшая на глаза. Она была ему велика, заказали на вырост. Он ничего не говорил, но всем своим видом демонстрировал довольство тем, что встал до мистера Хеда.
Мистер Хед подошел к плите, взял сковороду с мясом и принес на стол.
– Спешить некуда, – сказал он. – Так и так скоро ты там будешь, и нет никакой гарантии, что тебе понравится.
Он сел напротив мальчика, чья шляпа медленно качнулась назад, открывая вызывающе бесстрастное лицо, чертами очень похожее на лицо мистера Хеда. Дед и внук, они могли показаться братьями, причем не слишком далекими друг от друга по возрасту: при дневном свете мистер Хед выглядел моложе своих лет, а у мальчика в лице проступало, наоборот, что-то старческое, как будто он все уже знал и был не прочь забыть.
У мистера Хеда в прошлом имелись жена и дочь, но жена скончалась, а дочь после этого сбежала и вернулась уже с Нельсоном. А потом однажды утром, с кровати не поднявшись, умерла, и мистер Хед остался с годовалым ребенком один. Он зря сказал Нельсону, что он в Атланте родился. Умолчи мистер Хед об этом, Нельсон не твердил бы так настойчиво, что для него сегодня будет второй раз.
– Тебе, может, совсем не понравится, – продолжал дедушка. – Там полно ниггеров.
Мальчик сделал презрительное лицо: подумаешь, ниггер, дело какое.
– Да ладно тебе гримасничать, – сказал мистер Хед. – Ты в глаза ниггера не видел.
– А ты поздновато глаза продрал, – сказал Нельсон.
– Ты в глаза ниггера не видел, – повторил мистер Хед. – В нашей округе ни одного черного нет уже двенадцать лет, с тех пор как того спровадили, а тебя еще на свете не было тогда.
Он посмотрел на мальчика с вызовом,