Правое подглазье старика дернулось.
– Как по мне, – она бросила на него яростный взгляд, – Христос был просто одним из перемещенных лиц.
Он слегка вскинул руки и уронил на колени.
– Ар-р-р-р-р-р, – пробормотал он, как будто раздумывал об услышанном.
– Я намерена с этим человеком расстаться, – сказала она. – Я ничего ему не должна. Долг мой моральный – перед теми, кто что-то сделал для страны, а не теми, кто приехал сюда на готовенькое.
И она зачастила, вспоминая и выкладывая все свои доводы. Священник, казалось, отправил свое внимание в какую-то приватную домовую церквушку дожидаться, пока она кончит. Раз или два его взгляд переходил на лужайку, как будто он искал возможности сбежать, – а она все не умолкала. Разобъяснила ему, как тридцать лет корячилась с этой фермой, вечно еле концы с концами сводила, обороняясь от тех, кто приходил неизвестно откуда и уходил неизвестно куда, кто ничего не хотел, кроме как обзавестись автомобилем. Сказала, ей стало ясно, что все они одинаковые – хоть из Польши, хоть из Теннесси. Сказала, Гизаки, если их оставить, сами без колебаний от нее уйдут, как только будут готовы. Сказала ему, что люди, которые кажутся богатыми, на самом деле беднее всех, потому что на них больше возложено. Спросила, понимает ли он, во что ей обходятся корма. Сказала, ей бы хотелось отремонтировать дом, но она не может себе этого позволить. Даже скульптуру на мужниной могиле не на что восстановить. Спросила, попробует ли он угадать, сколько у нее уходит в год на страховые взносы. Напоследок спросила, не думает ли он, что она деньги печатает, и старик вдруг громогласно и отвратительно гоготнул, как будто она пошутила.
Когда визит был окончен, она почувствовала, что опустошена, хотя очевидно было, что она одержала над священником верх. Она твердо решила теперь, что первого числа предупредит Перемещенного об увольнении, и сообщила о своем решении мистеру Шортли.
Он ничего на это не сказал. Из всех женщин, с какими он был знаком, только его жена никогда не боялась поступать по своему слову. Она ему говорила, что поляка послали сюда дьявол и священник. Мистер Шортли не сомневался, что священник возымел над миссис Макинтайр какую-то особую власть и скоро она начнет посещать его мессы. Со стороны казалось, ее что-то подтачивает изнутри. Она похудела и сделалась более суетливой, не такой бдительной и остроглазой, как раньше. Заглянет теперь в молочную флягу и не увидит, что она грязная, и мистер Шортли обратил внимание, что иной раз она молчит, а губы шевелятся. Поляк очень сильно ее раздражал, хотя всегда все делал правильно. Сам мистер Шортли делал так, как ему нравится, не обязательно как она хочет, но она, казалось, не замечала. Заметила, однако, что поляк и вся его семья потолстели; сказала мистеру Шортли, что щеки у них уже не впалые и они откладывают каждый цент заработка.
– Да, мэм, и вы оглянуться не успеете, как он вас скушает со всеми потрохами, – отважился в ответ мистер Шортли, и ему видно было, что слова на нее подействовали.
– Я жду первого числа, – сказала она ему.
Ждал и он, и вот оно, первое число, настало и прошло, а она так поляка и не уволила. Ну, он знал, пари мог держать, что так будет. Он был человек, в общем, тихий, но сил не было смотреть, как женщина стелется перед иностранцем. Уж что-что, а это противно мужскому глазу.
Для того чтобы тянуть с увольнением мистера Гизака, у миссис Макинтайр причины не было никакой, но она все медлила. Ее беспокоили счета, беспокоило ее здоровье. Ночами лежала без сна, а когда засыпала, ей снилось Перемещенное Лицо. Она ни разу еще никого не выгнала, все сами уходили. Однажды ей приснилось, что мистер Гизак с семьей вселяется в ее дом, а она переходит жить к мистеру Шортли. Это уже было для нее слишком, она проснулась и несколько ночей потом не спала; а другой раз ей привиделся священник, пришел и начал нудить: «Милая дама, я увер-р-р-рен, ваше доброе сердце не позволит вам выставить вон этого беднягу. Подумайте о тысячах таких, как он, о печах, товарных вагонах, лагерях, больных детях, о Господе нашем Иисусе Христе».
«Он лишний тут, он все равновесие у нас нарушил, – сказала она ему, – а я женщина практичная, рассуждаю логически, и нет же тут у нас ни печей никаких, ни лагерей, ни Господа Иисуса Христа, а в другом месте он больше заработает. Устроится на лесопилку, машину себе купит – нет, не надо мне возражать, им только машина и нужна».
«Печи, товарные вагоны, больные дети, – твердил священник, – и наш драгоценный Господь».
«Лишний он, лишний, пятое колесо», – сказала она в ответ.
Наутро за завтраком она решила, что предупредит его об увольнении прямо сейчас; тут же встала, вышла из кухни и отправилась по дороге, забыв в руке салфетку. Мистер Гизак, выгнув на свой манер спину и подбоченясь одной рукой, окатывал из шланга коровник. Он перекрыл кран и повернулся к ней с какой-то досадой, как будто видел в ней только помеху в работе. Она пришла без приготовленных слов, просто пришла и теперь стояла в дверях коровника, хмуро оглядывая мокрый пол без единого пятнышка и стойловые рамы, с которых капало.
– Йа гут? – спросил он.
– Мистер Гизак, – сказала она, – я едва справляюсь сейчас со своими обязательствами. – Затем продолжила более громким, более сильным голосом, делая ударение на каждом слове: – Мне надо платить по счетам.
– И мне, – сказал мистер Гизак. – Много счет, мало деньги. – И дернул плечами.
В другом конце коровника она увидела долговязую носатую тень, по-змеиному скользнувшую в освещенную солнцем открытую дверь и вставшую на полдороге; увидела и почувствовала, как тихо вдруг сделалось у нее за спиной, где до этого негры шумно гребли лопатами.
– Это моя ферма, – сердито сказала она. – А вы тут все лишние. Все до единого!
– Йа, – сказал мистер Гизак и опять пустил воду из шланга.
Она вытерла рот салфеткой, которая была в руке, и вышла – можно подумать, исполнила то, ради чего приходила.
Тень мистера Шортли освободила дверной проем, и он, прислонясь снаружи к стене коровника, достал из кармана половинку сигареты и закурил. Ему ничего не оставалось, кроме как дожидаться, чтобы Божья рука нанесла удар, но он знал, и знал точно: молча он ждать не будет.
Начиная с того утра, он принялся жаловаться и излагать свою правду всем и каждому, белым и черным. Он