•••
Не вернись несколькими неделями позже мистер Шортли, она начала бы подыскивать нового работника. Не то чтобы она сожалела, что он с ней расстался; но, когда увидела подъезжающую к дому знакомую черную машину, возникло чувство, что это она возвращается домой после долгой и несчастливой отлучки. Ей сразу стало ясно, что она скучала по его жене. С тех пор, как миссис Шортли уехала, ей не с кем было поговорить, и она подбежала к двери, ожидая увидеть, как та тяжело поднимается по ступенькам.
Мистер Шортли стоял у крыльца один. На нем была черная фетровая шляпа и рубашка с красными и синими пальмами, но длинное его волдырчатое лицо было изрыто глубже, чем месяц назад.
– Ну, с приездом! – сказала она. – А где миссис Шортли?
Мистер Шортли молчал. Перемена в лице, казалось, постигла его изнутри; он выглядел так, будто пришел из безводных мест.
– Она была ангел Божий, – произнес он громким голосом. – Золото, а не женщина, лучше всех на белом свете.
– Да где же она? – тихо спросила миссис Макинтайр.
– Померла, – ответил он. – Удар приключился, как мы отсюдова ехали. – От его лица веяло каким-то трупным покоем. – Я так себе думаю, поляк ее сгубил, – сказал он. – Она только его увидела, сразу и распознала. Поняла, от дьявола он. Так мне прямо и сказала.
Миссис Макинтайр целых три дня понадобилось, чтобы пережить смерть миссис Шортли. Любой, говорила она себе, мог бы подумать, что они родня. Она взяла мистера Шортли обратно, наняла на полевые работы, хотя без жены он, по правде говоря, был ей не нужен. Заверила его, что в конце месяца предупредит Перемещенного об увольнении за положенные тридцать дней и тогда Чанси получит свою прежнюю работу в коровнике. Мистер Шортли предпочел бы сразу коровник, но согласен был подождать. Сказал, ему полегчает на душе, когда поляка выгонят, а миссис Макинтайр на это ответила, что ей очень сильно полегчает. Ей следовало с самого начала, призналась она, быть довольной теми работниками, какие у нее имелись, и не заглядывать в другие части света, чтобы подыскать себе нового. Мистер Шортли сказал на это, что об иностранцах давно ничего хорошего не думает, с тех пор еще, как побывал на Первой мировой и насмотрелся там на них. Сказал, он повидал их там всяких, но ни единого не встретил, чтобы был как мы. Сказал, до сих пор помнит одного, который кинул в него гранату, лицо его помнит, точно такие же у него были маленькие круглые очки, как у мистера Гизака.
– Мистер Гизак поляк, а тот был немец, – заметила миссис Макинтайр.
– А какая разница, что те, что эти, все одно, – ответил мистер Шортли.
Негры были довольны, что он вернулся. Перемещенный ожидал от них такого же усердия, с каким трудился сам, а мистер Шортли понимал, чего от них можно требовать, а чего нет. Он работником и сам был неважным, миссис Шортли при жизни кое-как держала его в узде, но без нее он стал еще забывчивей и медлительней. А поляк работал все так же яростно и, похоже, не подозревал, что вот-вот будет уволен. Миссис Макинтайр видела, как быстро делаются дела, которые, она думала, никогда не будут сделаны. И все же твердо была настроена от него избавиться. Его маленькая негибкая фигурка, быстро движущаяся то там, то здесь, стала из всего, на что падал ее взгляд на ферме, самым большим источником досады, и у нее было ощущение, что старый священник ее провел. Сказал, юридических обязательств держать у себя Перемещенного, если он ее не удовлетворяет, нет, но затем заговорил о моральном долге.
Она хотела ему ответить, что ее моральный долг – перед своими, перед мистером Шортли, который сражался за страну на мировой войне, но уж никак не перед мистером Гизаком, приехавшим сюда на готовенькое. Она чувствовала, что должна объяснить это священнику перед тем, как уволить Перемещенного. Но настало первое число, священник не показывался, и она отодвинула ненамного день, когда предупредит поляка за месяц.
Мистер Шортли сказал тогда себе, что женщина – она женщина и есть, в жизни не сделает, как обещала, не надо было ему об этом забывать. Он не знал, сколько еще готов ждать, чтоб она перестала тянуть резину. Подозревал, она слабину дает, не решается уволить поляка из боязни, что тяжело ему будет найти другое место. Он, мистер Шортли, мог бы открыть ей на это глаза: даст она поляку расчет – и через три года у него будет свой дом, телевизор и антенна на крыше. Мистер Шортли взял за правило каждый вечер приходить к ее задней двери и сообщать ей кой-какие факты. «Белому, – говорил он, – другой раз внимания меньше, чем ниггеру, но это ладно еще, белый черным от этого не сделается, но бывает… – тут он примолкал на несколько секунд и переводил взгляд в пространство, – …бывает, сражался человек, кровь свою проливал, умирал за страну, а внимания ему меньше, чем такому, как эти, с кем он воевал. И вот я вас спрашиваю: правильно это?» Когда задавал ей такие вопросы, он по лицу ее видел, что они на нее действуют. Она в эти дни не очень хорошо выглядела. Вокруг глаз, он заметил, появились новые морщинки, их прибавилось с тех пор, когда они с миссис Шортли были на ферме единственными белыми работниками. Стоило ему подумать о миссис Шортли, он тут же чувствовал, как сердце летит вниз, будто старое ведро в пересохший колодец.
Старик священник долго не приезжал, его, можно подумать, напугал их последний разговор, но в конце концов, видя, что миссис Макинтайр не уволила Перемещенного, он решился нанести новый визит и продолжить наставление с того места, где, он помнил, ему пришлось его прервать. Ни о каком наставлении она не просила, но он все равно его давал, он в любой разговор, не важно с кем, что-нибудь да впихивал: то коротенькое определение какого-либо таинства, то один или другой догмат. Он сидел у нее на веранде, не обращая внимания на ее лицо, отчасти насмешливое, отчасти возмущенное, на то, как она качала ногой, дожидаясь возможности вбить клин в его разглагольствования.
– Ибо, – говорил он словно о чем-то, произошедшем в городе вчера, – когда Бог послал Сына Своего Единородного, Господа нашего Иисуса Христа, – он слегка склонил голову, – во спасение людскому роду, Он…
– Отец Флинн! – перебила она его голосом, от которого он вздрогнул. – Я хочу