Тепло. Запах сирени. Смех детей. Стук колёс трамвая. Голуби воркуют. Где-то играет гармошка.
Никакой спешки. Никаких дедлайнов. Никаких заказчиков с пистолетами. Никакого «Альбертик, давай быстрее».
Здесь его зовут Владимир Игоревич. Здесь у него есть мать. Дом. И завтра — студия. Мосфильм. Его первый фильм.
Владимир открыл глаза, посмотрел на небо — синее, чистое, без самолётных следов. Где-то высоко кружил ястреб.
— Хорошая погода, правда? — обратился к нему сосед по лавке, мужчина с газетой.
— Хорошая, — Владимир улыбнулся. — Очень хорошая.
— После зимы особенно ценится. А после войны — тем более.
— Да. Тем более.
Мужчина кивнул, вернулся к газете. Его жена тихонько напевала колыбельную. Дети смеялись у фонтана. Старики ругались из-за домино.
Жизнь. Простая. Тёплая. Настоящая.
Владимир встал, свернул газету, засунул в карман гимнастёрки. Походил ещё немного по скверу, посмотрел на клумбы, на голубей, на людей. Потом медленно пошёл обратно — домой. К матери, которая обещала борщ.
По дороге миновал афишную тумбу — на ней объявление о концерте в парке культуры, киносеанс «Иван Грозный» Эйзенштейна, набор в драмкружок.
Владимир остановился, прочитал. Эйзенштейн. Великий режиссёр. Сейчас, в сорок пятом, ещё жив. Работает. Можно встретить. Поговорить.
Сердце ёкнуло от внезапного осознания: он живёт в одно время с Эйзенштейном. С Довженко. С Пудовкиным. С теми, о ком в его прошлой жизни читали в учебниках.
И он — режиссёр. Молодой. У него впереди вся жизнь.
Владимир улыбнулся, качнул головой и пошёл дальше.
Вечерело. Солнце клонилось к горизонту, окрашивая крыши домов в золотистый. Женщины звали детей домой. Где-то зазвучал радиорепродуктор — вальс, лёгкий, летящий.
Владимир поднялся на крыльцо, толкнул дверь. В коридоре пахло борщом. Мать выглянула из кухни:
— А вот и ты! Как погулял?
— Хорошо, — сказал он и понял, что говорит правду. — Очень хорошо.
— Ну и славно. Иди, руки мой, ужинать будем.
Он прошёл в свою комнату, остановился у окна. Внизу во дворе мальчишки ещё гоняли мяч. Сосед выносил табурет, садился курить махорку. Сумерки сгущались медленно, по-летнему.
Владимир прислонился лбом к прохладному стеклу.
Это теперь его мир. Его время. Его жизнь.
И ему здесь жить.
Глава 2
За общим столом на кухне собралось человек семь. Анна Фёдоровна разливала борщ из большой кастрюли — густой, красный, с кусочками мяса и картошкой. Пар поднимался к закопчённому потолку.
Владимир сел на своё место — краешек лавки у окна. Мать поставила перед ним миску, положила деревянную ложку.
— Ешь, пока горячий, — она присела рядом, придвинула хлеб. — Клавдия косточку настоящую достала, не требуху какую-нибудь.
— Спасибо, Анна Фёдоровна, — откликнулась полная женщина с другого конца стола. — Сами небось с голодухи...
— Да ладно, — мать махнула рукой. — У меня сын с фронта вернулся, надо кормить.
Владимир взял ложку — тяжёлую, алюминиевую, потёртую. Зачерпнул борщ, попробовал. Горячий, наваристый, с привкусом укропа и сметаны. Простой. Настоящий.
В прошлой жизни он ел в кафе, заказывал доставку,