– Слабых?
– Чувствительных.
– И беспомощных, – отрезал он, потомок драконьего рода, родившийся обычной ящерицей, и, отвернувшись, пошел дальше, нервно ускоряя шаг.
Его пестрокрылое чудо грустно смотрело вслед.
* * *
С цветов всё не началось, потому что началом стало явление чуда, а дальше – растянувшееся на года ожидание, когда же обыденность, давшая в тот день трещину, расколется окончательно. Цветы стали одним из предвестий перемен.
Он почувствовал их удушливо-сладкий запах, только зайдя в квартиру. На кухонном столе в вазе стоял букет огромных, вызывающе алых роз, слишком душистых и свежих, слишком летних, кажущихся фальшивкой среди наступившей осени. Подойдя, он даже коснулся пальцами нежных лепестков, но ничего не случилось. Букет не распался миражом, а на пальцах не осталось кровавого следа.
Мама его даже не заметила, что было странно с ее обостренным тревожным вниманием. Она готовила ужин, что-то тихо-тихо напевая. И это было еще страннее, чем взявшиеся неясно откуда розы. Более того: она улыбалась.
Он замер, разглядывая ее профиль с той же настороженностью, с какой до этого касался цветов. Мама несла эту жизнь как тяжелую повинность и, как ему казалось, втайне ждала, когда всё закончится и ее наконец отпустят. Она, будучи от природы красивой, вызывала не восхищение, а лишь сочувствие, всегда выглядела болезненной и усталой, будто никак не могла выздороветь от затяжной осенней простуды. Он даже не мог с точностью сказать, видел ли раньше ее улыбку. Теперь же лицо, так и не ставшее здоровее, будто озарилось внутренним светом.
– Случилось что-то хорошее? – спросил он, хотя в хорошее поверить было сложнее, чем в чудеса.
– Что? – Мама посмотрела на него неясным, как у не до конца проснувшегося человека, взглядом. – Да. Наверно, да. Он был очень хорошим.
Больше спрашивать не стоило. Потому он вышел из кухни, бросив напоследок короткий взгляд на букет. Показалось, что сквозь свежий цветочный аромат пробивается едва ощутимый сладковатый запах гниения.
Когда домой вернулся отец, букет никуда не исчез, хотя маме бы стоило от него избавиться. Тяжелое и тревожное «Что это?» повисло в воздухе, точно занесенное топорное лезвие. Отец уже был зол из-за того, что снова отключили электричество и ему пришлось подниматься на десятый этаж пешком, а увидев букет, стал еще злее.
Юноша, примеривший на себя солнечное имя, словно пытаясь компенсировать этим постоянное отсутствие света, пришел на кухню, неся с собой тяжесть невозможности что-то изменить и невозможности и не смотреть. Букет, стоящий на столе в полумраке кухни, казалось, слегка светился.
– Цветы, – ответила мама так легко, будто совсем не чувствовала угрозы. – Садись и ешь, пока не остыло.
– Я идиот, по-твоему? Я вижу, что это цветы. – Голос отца заставил его замереть в коридоре, глядя на происходящее на кухне словно зритель на театральную сцену. – От кого они?
– Что? – На лице матери снова появилось потерянное выражение, словно она спала и проснулась от резкого толчка. Но вот сознание ее снова начало заволакивать. – Ни от кого. Я сама их купила. Решила себя порадовать.
– Порадовать?! – взревел отец. Радость в этом доме была запрещена.
Он вздрогнул, неосознанно вжавшись в стену, отчаянно желая сквозь нее провалиться. Мама же посмотрела на отца совсем бессмысленным взглядом, словно он заговорил с ней на незнакомом языке.
– Дома есть нечего, зарплаты задерживают, два нахлебника ждут, а ты тратишь деньги на веник?!
«Нахлебники», – мысленно повторил он. Вот кем они с сестрой были для него. Котятами, которых он вовремя не утопил.
– Это цветы, – повторила мама всё тем же бессмысленным тоном.
– Ты дура, но не настолько же. – Отец навис над ней, совсем маленькой и хрупкой. – Скажи лучше сразу: кто тебе их подарил? Покайся во грехе.
Отец часто вспоминал про грехи так, будто их оплотом были все, кроме него самого. Будто они были повинны в том, что пятнают его безгрешность.
– Я не понимаю, – тихо проговорила мама, медленно отступая. Пелена сна спала с нее, оставив один на один с реальностью. В глазах ее мелькнул страх, а потом фигура отца полностью закрыла ее.
– Значит, поймешь, – сказал отец с пугающим спокойствием, что было хуже любого крика.
Он не знал точно, что собирался сделать: может, закрыть собой маму, может, бессмысленно попытаться остановить отца. Но в итоге остановили его: Сильвиана, появившаяся будто из ниоткуда, крепко схватила его за руки, удерживая на месте так же, как делала всегда.
Отец же схватил букет. Со стуком упала ваза, заливая стол алой в отблесках заходящего солнца водой. И с размаху хлестнул маму по лицу розами. Потом еще раз и еще.
Разлетелись алые лепестки. Мама осела, закрывая голову руками. Сильвиана потащила его прочь из коридора.
– Отпусти! – вырывался он. – Дай мне помочь ей!
– Он только изобьет и тебя тоже, – отвечала Сильвиана. Хватка у нее была не по-девичьи крепкой.
– Тогда помоги ей сама!
– Моя сила на него не действует.
– Ты просто ненавидишь ее! Тебе всё равно, что он может ее убить! – кричал он, срывая голос. Хотел, чтобы отец его услышал, переключился. Но тому не было дела.
– Зато тебя я люблю, – сказала Сильвиана с какой-то искаженной жестокостью. С той, с которой ты приносишь в жертву одного, чтобы спасти другого.
Она выволокла его из квартиры, и он, вырвавшийся – выпущенный – из ее рук, побежал. Сам не зная куда, в наступавшую холодную осеннюю ночь, мечтая лишь о том, чтобы рассказы о тонкости границ между мирами оказались правдой. Мечтая попасть на Ту сторону, пусть даже в лапы ее хищных чудес. Лучше, чем жить рядом со здешними чудовищами.
Он бежал, пока его не поймали теплые руки. Пока он не рухнул вместе с Щеглом в осенние листья. Щегол обнял его руками и крыльями, укрыл сияющей золотой тенью. Он зарыдал ему в плечо, глухо и отчаянно. А Щегол гладил его по спине и волосам, шептал что-то утешительное, и вокруг них текла музыка, нежная, печальная, но успокаивающая, точно осеннее солнце, выглянувшее вдруг из-за туч.
* * *
В следующий раз на столе были не цветы. Цветы стояли на подоконнике в новых горшках, пахли удушливо-сладко, багровели лепестками. У мамы было всё то же