А там были крылья. Огромные, занявшие всю поверхность и свесившиеся маховыми перьями на пол. И никого между ними.
На мгновение мелькнула страшная, едва не подкосившая ноги мысль о его чуде. Но нет, успокоил он себя, эти крылья белые, замазанные кровью только. И всё же… чьи?
– Вила[8] попалась, – гордо говорил отец. То ли ему. То ли матери, которая, казалось, ничего не замечала вообще. То ли сам себе. – Из Польши прилетела посмотреть. Ну и долеталась, дура. В штабе нашем повесим. Смотри какие!
– Да, очень красивые, – отозвалась мама, ласково глядя на цветы.
– А те на площади всё так и орут. Ничего еще не понимают, а всё власть им не нравится, их бы тоже, конечно, раз, и всё.
– Раз, и всё, – упоенно кивнула мама.
Ему показалось, что они оба сошли с ума, или одержимы злыми духами, или всё сразу. И он тоже сойдет, если останется здесь еще на мгновение. На этой кухне, где со сладким цветочным запахом мешается тяжелый – крови.
– Возьми меня с собой. – Он метнулся к сестре, замершей у входной двери, вцепился в ее куртку.
– Да я… не в лучшее место иду, – ответила она как-то неопределенно.
– Мне все равно. – Собственный дом сейчас казался одним из кругов ада.
– Ладно, – кивнула Сильв, бросив короткий взгляд на отца, любовно водящего пальцами по окровавленным перьям, и на мать, остекленело и счастливо любующуюся цветами.
– Только если что…
– Возьму всю вину на себя, – нетерпеливо перебил он, выталкивая Сильвиану за дверь.
– Я хотела сказать: прячься за меня.
Ему стоило насторожиться на этих словах, но он, слишком шокированный увиденным, мог говорить и думать только об этом.
– Мне кажется, мама одержима.
Сильвиана кивнула, глубже заталкивая руки в карманы.
– Ты знала?
– Чуяла. Я ничего с этим не сделаю. Не знаю как. Наверно, она умрет.
Вот так, холодно, четко, даже это «наверно» не для того, чтобы оставить надежду, а чтобы не казалось, что ей совсем не жаль. Он мог бы сказать отцу, но не собирался. Что он сделает? Будет читать молитвы? Обольет маму святой водой? Или дойдет до каленого железа? Отец однажды обмолвился, что они изгоняли из кого-то демона. Когда мама спросила, как прошло, он бросил лишь короткое: «Опять умер».
Погруженный в эти мысли, он даже не сразу обратил внимание на то, куда привела его Сильвиана. Очнувшись и оглядевшись, он понял, что окружен злой и шумной толпой, студенческой в основном. Они и правда кричали о том, как им не нравится правление Чаушеску, о том, что им вообще всё не нравится. Он подумал о каждом дне без света, о карточках на хлеб, о пустых полках, о полном отсутствии надежды. И тоже закричал.
То, что их восприняли всерьез, он понял не сразу. Сильвиана, возможно, волчьим своим чутьем, помогающим чувствовать приближение охотников, ощутила опасность первой. И потащила его прочь. Не успела. Он знал, что люди убивают людей, но на самом деле не верил в это до конца. Где-то глубоко внутри, даже не осознавая этого, он думал, что никому не хватит жестокости поднять ружье и выстрелить в безоружного. Эта маленькая наивная вера была застрелена первой, за ней начали падать люди. Он этого почти не видел, Сильвиана пригнула ему голову, он видел лишь растекающуюся под ногами кровь, слышал выстрелы и крики, но знал, что они-то выберутся. Ведь его сестра тоже была чудом. Он верил в нее так сильно, как никогда. А потом она дернулась в сторону, закрывая его собой, и упала.
Он не знал, что это были за пули, вообще слишком мало знал о том, что люди придумали, чтобы убивать друг друга эффективнее. Они разрывались прямо в теле. Пуля вошла не в сердце, но где-то рядом, кровь начала быстро пропитывать куртку. Сильвиана всё равно закрывала его собой и дышала тяжело, хрипло, рычаще. Люди бежали, иногда наступали прямо на нее, она выдерживала это молча. Будто ей вовсе не больно.
А он лежал среди крови, криков и выстрелов и как никогда остро ощущал собственную слабость. Беспомощность перед людьми с оружием, против толпы без оружия, раны сестры, жестокости отца, убивающей одержимости матери. Слабое потомство. Он ничего не мог со всем этим сделать.
Потом он, перекинув здоровую руку Сильвианы через плечо, тащил ее полуживую по полупустым улицам и звал чудо. Хотя было страшно, что его нежное, осеннее, воздушное чудо станет новым трофеем отца, но…
– Я заберу ее, – сказал Щегол так успокаивающе, словно уже пообещал, что всё исправит. Исчезла улица, город, страна. Под ногами – ковер из осенних листьев, вокруг – теплый-теплый октябрь, пахнущий кострами и пряным вином. Такой, в котором хочется остаться хотя бы на одну ночь Самайна, заплатив за это всем, даже жизнью. – Отведу ее в весенние земли, там умеют исцелять. Но не знаю, сколько это займет, она слишком долго была рядом с человеком, подавляющим любую магию, – говорил Щегол, забирая у него полумертвую Сильвиану, забирая у него теплый октябрь, пряный запах костров и чудес.
Оставляя одного посреди города, в котором только что убивали людей.
* * *
Следующее утро началось с крика. Голова болела так сильно, что он едва понимал смысл слов отца, они доносились будто через пелену. Неясно было даже, на кого он кричит. Оказалось, что мама тоже пропала. Оказалось, что прошла не одна ночь, а две. Просто он проспал больше суток, мечась в бреду лихорадки. Примерно это он понял из криков отца, пока тот тряс его за плечи. Окончательно пришел в себя только на полу, ощущая боль от прилетевшего в лицо удара. Он слабо понимал за что.
– Помоги мне! Найди ее! – выбежав во двор, кричал он, почти срывая голос.
И октябрь снова надвинулся пряной красочной волной, шорохом листьев и треском далеких костров.
– Я не могу. – Темно-синие глаза под длинными ресницами смотрели дождливой осенней печалью, а крылья поникли. – Моя магия слишком сильная, и я обещал не вмешиваться в дела людей, чтобы не нарушать