Мишель. Софи… Я иду к папе… Он сделает вид, что закончил что-то там подсчитывать и изречет те же самые слова, что и ты, слово в слово.
Ивонна. Не подшучивай над занятиями твоего отца.
Мишель. Да ты сама то и дело шутишь над его подводным ружьем, стреляющим пулями, а тут вдруг…
Ивонна. Я – другое дело. Достаточно уж того, что я не запрещаю тебе называть меня Софи, кроме как прилюдно, конечно…
Мишель. Но мы никогда не общаемся прилюдно.
Ивонна. Словом, я позволяю тебе называть меня Софи, но я слишком ослабила поводья и сквозь пальцы смотрела на беспорядок, который ты устраиваешь… Твоя комната – конюшня… дай мне договорить… конюшня! Грязного белья там столько, что места для людей уже не осталось.
Мишель. Бельем занимается тетя… и потом, ты мне сто раз повторяла, что тебе нравится, когда мои вещи повсюду разбросаны, что ты терпеть не можешь шкафы, комоды, нафталин…
Ивонна. Я такого не говорила!…
Мишель. Прости!
Ивонна. Я говорила, причем давным-давно, что мне нравится натыкаться повсюду на твои детские вещи. Но однажды я заметила, что разбросанные повсюду вещи – носки, трусы, рубашки – уже не детские, а мужские. Моя спальня стала напоминать спальню неверной жены. Я попросила тебя больше не оставлять свои вещи у меня.
Мишель. Мама!…
Ивонна. Значит, я уже не Софи. Ты помнишь тот случай… Это причинило мне немало горя.
Мишель. Ты отказывалась подоткнуть мне одеяло. Мы подрались…
Ивонна. Мик! Я до одиннадцати лет носила тебя на руках, укладывая в постель. Потом ты стал слишком тяжел. Ты повисал у меня на шее. Позже ты ставил ноги на мои шлепанцы, держал меня за плечи, и так мы шли к твоей постели. Однажды вечером ты стал подтрунивать над тем, что я подтыкаю одеяло под матрац, когда ты ложишься, и я попросила тебя самостоятельно пойти и лечь.
Мишель. Софи! Позволь мне прилечь на твою постель, я снимаю туфли… Ах! Прижаться к тебе, положить голову тебе на плечо. (Делает все это.) Мне бы не хотелось, чтобы ты смотрела на меня. Мы оба станем смотреть прямо перед собой на окно дома напротив, когда настанет ночь. Как лошади, впряженные в кибитку, на ночлеге. Да?
Ивонна. Эти приготовления не предвещают ничего хорошего.
Мишель. Ты пообещала мне быть милой-премилой.
Ивонна. Ничего я тебе не обещала.
Они застывают в таком положении, их лица освещены светом, который, видимо, струится из окна дома напротив.
Мишель. Ну ты и злюка.
Ивонна. Не старайся подольститься ко мне. Если ты хочешь о чем-то мне сказать, говори. Чем больше откладываешь, тем тяжелее. Ты влез в долги?
Мишель. Софи, замолчите. Не будьте нелепой.
Ивонна. Мишель!…
Мишель. За-мол-чи-те.
Ивонна. Я молчу, Мик. Говори. Я тебя слушаю.
Мишель (торопливо и несколько смущенно. Пока он говорит, не глядя на свою мать, ее лицо искажается и становится страшным). Софи, я очень счастлив и хотел дождаться подтверждения своего счастья, а уж потом ставить тебя в известность. Потому как, если ты не будешь счастлива одновременно со мной, я не смогу продолжать быть счастливым. Понимаешь? Вообрази себе, я встретил на курсах одну девушку…
Ивонна (сдержав себя). Но ведь курсы не смешанные…
Мишель (закрыв рукой рот Ивонны). Выслушай меня. Я посещал занятия рисунка нерегулярно. А речь идет о курсах стенографии. Папа дал мне понять, что, возможно, найдет для меня место секретаря и нужно уметь стенографировать. Я попробовал, но поскольку ты отсоветовала мне это место, бросил учебу на этих курсах. Я там был три раза – и то чудом! И встретил девушку, молодую женщину, скорее… ну, в общем, она на три года старше меня… которая жила благодаря милости одного пятидесятилетнего типа. Тот относился к ней как к своего рода дочери. Он вдовец, потерял родную дочь, которая была на нее похожа. Как бы то ни было, она открылась мне, история ее была печальна. Я вновь встретился с нею. Стал пропускать занятия… Заранее готовил рисунки: все эти кувшины с пионами… Я бы никогда не осмелился рассказать тебе о ней, но она сама, по собственному желанию, решила покинуть это ничтожество, так сказать, расчистить место, начать с нуля. Она меня обожает, мама, а я обожаю ее, и ты станешь обожать ее, она свободна, а наша кибитка… в ней ведь царят широкие взгляды, и моя мечта состоит в том, чтобы повести вас к ней, тебя, папу, Лео, завтра же. Именно нынче вечером она скажет старику всю правду. Он думал, что сестра из провинции поселилась у нее, и прекратил свои визиты к ней. Они почти перестали встречаться. Он снял для себя холостяцкую квартирку. Разумеется, не может быть и речи о том, чтобы ревновать ее к нему, это не так серьезно, как в случае с замужней женщиной, но только из-за тебя, из-за всех нас, из-за нашего дома я не мог допустить сомнительной ситуации, не мог делить ее с кем-то.
Ивонна (сделав над собой сверхчеловеческое усилие). И эта особа… помогала тебе… то есть, у тебя ведь обычно ни гроша. Она, должно быть, помогала тебе…
Мишель. От вас ничего нельзя скрыть, Софи. Да, она платила за обеды, сигареты, такси… (Пауза.) Как я счастлив… так счастлив! Софи! Ты счастлива?
Ивонна (резко разом повернувшись к нему и напугав его своим лицом) Счастлива?
Мишель (отстраняясь от нее). О!
Ивонна. Так вот какова моя награда. Вот ради чего я тебя носила, рожала, нянчила, заботилась о тебе, воспитывала, безрассудно любила. Вот ради чего потеряла интерес к своему дорогому Жоржу. Для того чтобы какая-то старуха забрала тебя у меня, похитила у нас и приобщила к гнусным махинациям!
Мишель. Мама!
Ивонна. Да, гнусным! Да еще платила за тебя. Полагаю, ты в курсе, как это называется?
Мишель. Мама, ты теряешь голову. Что ты несешь? Мадлен молода…
Ивонна. Вот, значит, как ее зовут!
Мишель. Я не собирался таить от тебя ее имя.
Ивонна. И ты воображал, что стоит прильнуть ко мне, подбросить пару нежных словечек, – со мной это не пройдет – и дело в шляпе, я с улыбкой соглашусь с тем, что мой сын находится на содержании любовника пожилой женщины с желтыми волосами.
Мишель. У Мадлен светлые волосы. Тут ты попала в точку. Но не желтые, и повторяю: ей двадцать пять. (Переходя на крик.)