Этот возможный читатель, никогда не читавший не только философа Ницше, но и Блока с Есениным, и стал героем рассказов Зощенко, заговорил своим языком, очень далеким как от старой интеллигентской речи, так и от современного публицистического стиля.
Повествование от лица такого персонажа на его специфически неправильном языке, сочетающем просторечие и бюрократически-идеологические штампы эпохи, обычно называют сказом, сказовой манерой. Сказ сделался фирменной маркой Зощенко 1920-х годов. У современников выражение «зощенковский язык» стало почти термином.
«Послышались лихие выкрики парнишек: „Каму курикильной бумаги“ или „папирос Джиакондра“ в оболочке с изображением леонардовской Моны Лизы. Тоже появились в вольной продаже прозванные обывателями „спички шведские, головки советские, пять минут вонь, потом огонь“. С развитием частной торговли поползли наверх и цены. Уже осенью слово „миллион“ стало настолько ходячим, что обратилось в „лимон“, хотя появившийся на рынке давно забытый фрукт и продавался еще только за каких-нибудь двадцать тысяч. Появилось вообще много отвечающих меняющемуся образу жизни речений, и стал понемногу расцветать, готовя пищу для вдохновения Зощенки, советский обывательский фольклор», – восстанавливает ситуацию 1920-х годов, начала нэпа, один из современников (Б. Н. Лосский).
«Обычно думают, что я искажаю „прекрасный русский язык“, что я ради смеха беру слова не в том значении, какое им отпущено жизнью, что я нарочно пишу ломаным языком для того, чтобы посмешить почтеннейшую публику, – объяснял Зощенко. – Это неверно. Я почти ничего не искажаю. Я пишу на том языке, на котором сейчас говорит и думает улица».
Массовый читатель воспринимал язык Зощенко не как «обывательский», а как свой, привычный и безальтернативный. Подслушал ли его писатель на улице или навязал «улице» созданный в «творческой лаборатории» стиль – не столь важно. Скорее всего, процесс был двухсторонним.
Так, в споре с одними художественными традициями и опорой на другие, сформировался жанр зощенковского короткого рассказа: новый тип, изображенный новым писателем особым, подвергшимся «организованному упрощению» языком, рассчитанным на нового, далекого от «высокой» литературы читателя.
Действие рассказа обычно происходит в каком-то «публичном» хронотопе: коммунальная квартира, театр, баня, вагон трамвая или поезда. Коллизия обозначена в первых же фразах: «У купца Еремея Бабкина сперли енотовую шубу» («Собачий нюх»); «Недавно в нашей коммунальной квартире драка произошла. И не то что драка, а целый бой. На углу Глазовой и Боровой» («Нервные люди»).
А дальше начинается объяснение: комическая детализация и речевая раскраска:
«А инвалид, чертова перечница, несмотря на это, в самую гущу вперся. Иван Степаныч, чей ежик, кричит ему:
– Уходи, Гаврилыч, от греха. Гляди, последнюю ногу оборвут.
Гаврилыч говорит:
– Пущай, – говорит, – нога пропадает! А только, – говорит, – не могу я теперича уйти. Мне, – говорит, – сейчас всю амбицию в кровь разбили.
А ему действительно в эту минуту кто-то по морде съездил. Ну и не уходит, накидывается. Тут в это время кто-то и ударяет инвалида кастрюлькой по кумполу.
Инвалид – брык на пол и лежит. Скучает» («Нервные люди»).
Мерный повтор бесконечных говорит, разрубающих в середине каждую фразу, в конце концов придает диалогам некий почти стихотворный ритм. Поставленные рядом словосочетания амбицию в кровь разбили (имитация книжной речи) и по морде съездил (вульгаризм), выделенное в особое предложение скучает — неожиданно обнаруживают под маской простодушного рассказчика ироничного автора. Серьезный, культурный читатель обращал внимание не на фабулу Зощенко, а на его виртуозную языковую игру.
Одновременно с короткими рассказами Зощенко сочиняет «Сентиментальные повести», в которых подвергаются переосмыслению многие мотивы, сюжеты и персонажи старой литературы, любимого Зощенко Гоголя, Тургенева, Достоевского, Чехова. В этих повестях Зощенко решает не менее сложные стилистические задачи. «Замечателен язык „Повестей“, – писал К. И. Чуковский. – Это почти литературный язык, но – с легким смердяковским оттенком… Это язык полуинтеллигента тех лет, артистически разработанный Зощенко во всех своих оттенках и тональностях».
Действительно, язык сентиментальных повестей строится в более широком стилевом диапазоне, чем коротких рассказов, отличается неожиданностью переходов и резкостью столкновения разных лексических пластов, от высокого стиля до вульгаризмов и просторечия. Характерен короткий диалог из повести «О чем пел соловей». «И тогда Лизочка, заламывая руки, не раз спрашивала: «– Вася, как вы думаете, о чем поет этот соловей?» На что Вася Былинкин обычно отвечал сдержанно: «– Жрать хочет, оттого и поет».
Даже в авторской речи в повестях все время смешиваются «их» и «ихний», «пусть» и «пущай». Однако литературные клише, банальности с «легким смердяковским оттенком» («Весь вечер он плакал у ее ног и с невыразимой страстью и тоской целовал ее колени») вдруг сменяются сценами редкой чистоты, написанными прозрачным классическим языком пушкинской прозы (недаром позднее Зощенко сочинит «Шестую повесть Белкина», 1937). «Он долго сидел так, ни о чем не думая, потом пошел дальше, потом снова вернулся и лег на траву. И лежал долго, уткнувшись ничком, теребя руками траву. Потом снова встал и пошел в город. Была ранняя осень. Желтые листья лежали на земле. И земля была теплая и сухая» («Люди»).
Видимо имея в виду подобные сцены, О. Э. Мандельштам сравнивал прозу Зощенко со стихами.
Позднее, в исторических повестях и автобиографической книге «Перед восходом солнца», писатель еще раз меняет художественный язык: острые углы сказовой манеры, контрасты между словами из разных стилевых пластов сглаживаются, речь героев и повествователя тяготеет к литературной норме, вытягивается в одну линию, все больше место занимает прямое авторское слово.
Но в истории русской литературы писатель остался прежде всего как создатель первой поэтики, мастер сказа. «Зощенко был создателем новой формы, совершенно нового мышления в литературе… показавшим новые возможности слова. Зощенко трудно переводить. Его рассказы непереводимы, как стихи. В русской литературе того времени это фигура особого значения» (В. Т. Шаламов).
А. П. Платонов
Андрей Платонович Платонов (настоящая фамилия Климентов), подобно Зощенко, может быть назван писателем, рожденным революцией и наиболее полно выразившим ее идеалы и трагедию, для чего понадобилось создание уникального, ни на кого не похожего художественного языка.
Платонов родился в Воронеже в семье паровозного машиниста, не получил систематического образования, работал журналистом в воронежских газетах, занимался электрификацией и мелиорацией и, обратившись к литературному творчеству, внес в литературу свой большой жизненный опыт, интерес к технике, размышления об идеалах и о современных событиях. «Я жил и томился, потому что жизнь сразу превратила меня из ребенка во взрослого человека, лишая юности. До революции я был мальчиком, а после нее уже некогда быть юношей, некогда расти, надо сразу нахмуриться, биться…» – вспоминал он позднее.
Начавший как правоверный сторонник Пролеткульта (организации, проповедующей идею особой, пролетарской культуры), Платонов вскоре