– Приведите мне коня, – потребовал Дмитрий Давыдович, выходя из летника.
Передавая ему поводья, Сергей Дашиевич взглянул на блеклое от зноя небо:
– Дождик должен собраться. Трава разом подымется. Тогда с сеном будем.
– Вы богу помолитесь, попросите дождика! – съязвил Дмитрий Давыдович.
Ехал по пустой, пыльной улице и думал, что за такие выходки нельзя спуску давать никому. Уступи раз-другой, и все пойдет самотеком, тогда даже малые задачи окажутся невыполненными, даже ближние рубежи недостижимыми. Всякую самостийность, расхлябанность надо пресекать в зародыше. В себе самом – тоже.
Спустился к Бормотухе. Речка сильно обмелела, из воды торчали камни, покрытые слизью. Он напоил Вороного, умылся, намочил голову.
За речкой, проезжая по переулку, увидел Христю. Она что-то делала в своем огороде. Заметив его, она распрямилась, помахала ему рукой, что-то сказала. Он кивнул головой ей. Проехал, не останавливаясь.
При встрече с ним Христя, в отличие от многих других женщин, не смущалась, шутила, посмеивалась. В светлых, как весенние проталины, глазах ее иногда вспыхивали огоньки, но они были лишь слабым отсветом того пламени, что он однажды увидел и запомнил…
Михаила Манзырева перехватил возле конторы. В пыльных ичигах, подвязанных на семейский манер подвязками, тканными из цветных ниток, в старой гимнастерке без пояса Манзырев неторопливо шагал по улице. Как-то разом, прямо-таки на глазах председатель раздвинулся в плечах, стал кряжистым, шея укоротилась, в его движениях, в речи появилась степенная уверенность в себе.
Цокот копыт Вороного заставил Манзырева оглянуться.
– Товарищ Яковлев, вот уж не ожидал!
Судя по его лицу – действительно не ожидал, и встреча эта для него не очень-то желанна. Уже предчувствуя, что и тут не все ладно, Дмитрий Давыдович спросил:
– Как дела на покосе?
– Не совсем, Дмитрий Давыдович… – Манзырев почесал затылок.
Черные волосы на его голове были давно не стрижены, на концах они обгорели, стали почти рыжими. Именно это в Манзыреве почему-то больше всего раздражало сейчас Дмитрия Давыдовича. Не стал слушать его объяснений, привязал Вороного к забору и, стремительно опередив тяжелого на ногу Манзырева, прошел в председательский кабинет.
Манзырева у дверей остановила какая-то женщина. Он задом впячивался в кабинет, отбивался.
– Обожди, тебе говорят! Занятый я сейчас.
– Нет у меня времени ждать!
– Пойми, – Манзырев снизил голос, – начальство…
Женщина протиснулась в кабинет. Дмитрий Давыдович узнал ее – доярка Фетинья Трифонова. Она села на стул, обмахнула ладонями пропеченное солнцем лицо, сказала:
– Ты, Михаил, эту моду бросай – разговариваю, когда хочу, не хочу – нос отворочу.
– Личные разговоры – утром, до работы. Для всех порядок один, тетка Фетинья.
– Тю-ю… Будто не знаешь, когда дойка начинается. Ты еще к Лушкиному боку жмешься…
– Ну, хватит! Говори о деле.
– Беда нас пристигла, Михаил. С коровой что-то содеялось. Вымя усохло.
– А я что, ветеринар?
– Ей уже никакой ветеринар не поможет. А без молока, ясно-понятно, соловьем запоешь. Трое ребят да мы с Марьей – пять ртов. Помоги, Михаил!
– Обожди… Панка будет на сенокосе работать. И Акимка тоже сможет копны возить. На сенокосе – общий стол. У трактористов – общий котел. Ты – на ферме. Одна девчонка остается.
– Ну что ты мелешь-то, Михаил! Общий котел один раз в день бывает. А утром, вечером что?
– Чудной ты человек, тетка Фетинья! Чего хочешь-то?
– Ты дай нам дойную корову. А нашу забери. Зарез же нам! Самим питаться – одно. А налог? Сто двадцать литров сдать надо. Покупать и сдавать? А на что покупать-то?
– Налог не мое дело, – Манзырев открыл столешницу, стал рыться в бумагах. – А колхозных дойных коров разбазаривать никто никому не дозволит.
Фетинья поняла, что разговор окончен, со вздохом сказала:
– Я так и думала. Несправедливо это, Михаил. А ты, молодой начальник, почему помалкиваешь? Согласный с ним?
– Он прав. Такой обмен недопустим. Что касается налога, то здесь, думаю, сумеем помочь.
– Спасибо и на этом, – она встала, – проживем. А только все равно неправильно это! – посмотрела на Манзырева колючими, насмешливыми глазами: – Ты, Мишка, похож на переросший огурец – кожа толстая и внутри горько.
Манзырев плотно закрыл за ней дверь, сказал с жалобой в голосе:
– Вот люди! Одна печаль – о себе.
Жалостливая нотка в его голосе не понравилась Дмитрию Давыдовичу. Нечего выпрашивать сочувствия.
– Что у вас с сенокосом?
– Пробовали пустить конные косилки. Верхушки срезают. Травостой больно низкий. – Манзырев обошел вокруг стола, но сесть на свое место почему-то не решился, опустился на стул у окна. – Люди зашумели. Время, дескать, зря будем изводить и плуги только попортим.
– Приостановили косьбу?
– Пришлось…
– Прекрасно! Но позвольте спросить вас – кто кем тут руководит, вы людьми или люди вами? И еще один вопрос: с каких пор указание райкома стало для вас необязательным?
– Что необязательное – в мыслях не было. Но трава…
– Не морочьте мне голову! В низких местах травостои нормальные. Почему не делаете выборочно косьбу?
– Выборочно можно косить только вручную. Где людей взять?
– А чем, интересно, занимаются колхозники сегодня?
– Делов у каждого полно. Картошку прополоть, огрести надо…
– В своих огородах? – Дмитрий Давыдович некстати вспомнил Христю, рассердился еще больше. – Колхозные поля сорняки задавили, а вы… Вот вы, лично вы понимаете, к чему придем, если так станем работать и дальше?
– Я – понимаю. Да что толку? Тут издавна свои порядки установились. Ломаю их, но попробуй разом сломать. Скорее шею свою сломаешь. – Лицо Манзырева побагровело, взгляд стал угрюмым. – Вы приехали – на меня давите. Ладно. Так должно быть. А если я на кого тут надавлю – жалоба. И опять на меня шишки валятся.
– Вы это бросьте! Если ваши требования исходят из интересов общего дела, они будут поддержаны. Даже самые жесткие…
Досказать Дмитрию Давыдовичу не дали. Дверь кабинета открылась, через порог переступила Христя, певуче проговорила:
– Здравствуйте…
– Чего тебе? – грубо, не скрывая злости спросил Манзырев.
– Сурьезные мы стали, Михаил Семенович. Сразу – чего? А если так, без ничего? Если повидаться хотела? – она засмеялась, весело глянула на Дмитрия Давыдовича.
– Иди, Христя. Некогда с тобой лясы точить.
– А я не к тебе, так что успокой свое сердечко.
Манзырев отвернулся к окну, давая понять – раз так, мое дело сторона. Дмитрий Давыдович чувствовал себя неловко. По-доброму Христе нельзя было позволять бесцеремонно влезать в разговор, но он не мог просто отмахнуться от нее. Не тот человек…
– Стало быть, у вас дело ко мне?
– Не дело… Так, заделье. Иду мимо, смотрю – стоит Вороной у забора. Солнце его печет. Мухи облепили. Жалко стало…
– Ничего ему не сделается, – Дмитрий Давыдович посмотрел на часы, – скоро поеду.
– Все равно…