Я жил стихами, и весь мир
Казался как счастливый пир.
И нежность слов, и трепет рук,
И шёпот воспалённых губ.
Я целовал тебя, и ты,
Как Солнце в буйстве красоты,
Шептала: «Больше не могу…
Душа, словно цветы в снегу,
Дрожит от холода, звенит,
К Олимпу, светлая, спешит».
В глазах твоих любовь, любовь!
В душе моей Пелопса кровь. —
Невероятная печаль.
В ней радость губ и Солнца даль…
Гиппократ взял в руки кружку, скривил сморщенное лицо и вдруг продолжил читать стихи:
Я целовал тебя, и ты,
Как Солнца ясного мечты,
Шептала мне: «Любимый мой,
Не уходи, побудь со мной.
Античные глаза твои
Достойны неги и любви…»
– Она училась в интернате спорта. Была выше меня ростом на целую голову и боялась одного слова – «любовь». Она не знала, что это такое. Её светлые волосы на берегу Ионического моря соединялись с Солнцем, как цвет радуги соединяется с природой.
В том краю, где жизни птица
Разрывает небеса
И в душе гудит и снится
Жизни истина – гроза,
Надо верить, верить, верить!
Образ каждый – это жизнь…
Полуправда, лицемерье —
Это всё пороки лжи…
Золотом звенят стога,
Омывая берега.
Никого и ни души,
Только память ворошит
Образ твой, моя Венера,
Всё с тобой: любовь и вера…
– Надо выпить за любовь, за мою Венеру, мою Афродиту. А не за этих паршивых сексомоторных овец, торгующих и собирающих мужские яйца во всех частях света! Надо выпить за Олимпию, расцвет олигархического строя, в том понимании, которое воплотила в себе моя Афродита, моя Венера! – Врач вдруг замолчал, внимательно посмотрел на олигарха двадцать первого века. – Нет, вы стали намного подлее, изысканно подлее, без скромности, и ваша олигархическая показуха ужасна! Клянусь Афродитой и своими друзьями!
– Господа! – перебил его Лев Николаевич. – Не будем выяснять, в ком больше подлости. В говорящем, очень образованном памятнике или в человеке, великом мастере, который дал ему вторую жизнь. Давайте помолчим, выпьем, а потом врач раскроет нам тайну сексуальных бездетных мумий из подземельного кордебалета!
– Но без закуски литр виски, по-моему, смертельная доза.
– А вы рябчиков подождите. Самоед-Бекасов – лучший повар в России. Он медвежатину может так приготовить – от телятины не отличишь, – голос олигарха дрожал, и он, по-видимому, предвкушал что-то недоброе, даже кошмарное, не принимаемое его положением в Чистилище.
Гиппократ это заметил и тянул с пересказом своей удивительной секретной тайны, которая буквально ошарашивала не только подземелье, но и всю извращённую публику там, наверху. Врачу было интересно следить за сильно изменившимся поведением хозяина. Он понимал – мастер ничего не знает о любви, абсолютно не думающей о деньгах, богатстве, блистательной карьере, о любви, которая одним обещает долгую радость взаимной всепрощающей удивительной жизни, а другим – внезапную удивительную смерть.
Олигарх, вероятно, думал, что наличие баснословной роскоши триумфальных пиршеств с дорогим вином и попугаями-неразлучниками затмило разум многих мумий подземелья. А постоянный разноцветный секс с фантазиями «один в один» вытеснил из человеческого существа всё, связанное с истинной любовью. Секс, и только секс, ведёт нас к головокружительной радости жизни. И всё ошеломительное, ставящее человека в запутанную умозрительную броскую историю, где потребность секса начинает управлять человеком. Ему всё время хочется переспать с красавицей, забросить её ноги на плечи и наслаждаться ею, думая, что это и есть истинная любовь. Потом вдруг какое-то крохотное разочарование с нею, и он уже с другой, потом с третьей, потом с четвёртой, потом с пятой… И так постепенно секс заменяет любовь, превращая её в культурный обряд дикого времени.
«Нет, это не любовь, – размышлял Гиппократ. – Любовь, когда не знаешь, что это такое, но тянешься к ней, и сидит в тебе это неосознанное, удивительное внутри. Так было всегда и у всех народов на земле. Любовь – спасительница и губительница нашей очень сложной и трудно предсказуемой жизни».
– А теперь господа-товарищи, пока я ещё не выпил смертельной дозы виски и не переселился в тот мир, где ждёт Афродита и мои друзья, я прошу тебя, мастер, – Гиппократ открыл свой кожаный чемоданчик, достал резиновые перчатки и почему-то зло хихикнул. – Момент истины рядом. Сейчас я надену перчатки, достану лупу, а Вы, Мардахай, снимайте штаны и как можно выше задирайте ноги. Чем выше, тем лучше для Вас. Ведь нам нужны точные объективные данные Ваших мужских натуральных яиц, не виртуальных, не модифицированных, не придуманных Гайдаром и его свитой.
– Для чего?! – удивился Лев Николаевич. – Зачем этот унизительный фарс? Ты что, братец, издеваешься над нами? Мы что, дети?! В папу, маму решили поиграть?! У нас у самих много внуков, правнуков!!!
– Вам, Лев Николаевич, снимать штаны не надо. Я с бронзовыми монументами не работаю, и с мраморными, и с гранитными, и с фаянсовыми. А вот этого олигарха, мастера Дон-Жуана и потаскушного многожёнца надо проверить и вывести на чистую воду.
– Зачем?
– Потом скажу.
– Тогда я сначала выпью.
– Я тоже…
Олигарх дрожащими руками взял кружку, растерянными глазами посмотрел на врача и уловил в его взгляде злобную, еле заметную усмешку.
– Поторопитесь! – приказал грек, и в его слабом голосе слышались превосходство, торжество, радость.
– За Элладу и её великих врачей, – немного сконфуженно сказал Лев Николаевич и, плеснув в жбан себе и хозяину, чокнулся с ним.
Олигарх и писатель молча выпили, переглянулись.
– Если бы вы могли представить, сколько я перещупал и обработал семенных органов, сколько исследовал промежностей, вы бы не стали пить без меня… Я, увы, единственный врач (да простит меня моя Афродита), постигший психологию и страсть женского оргазма. – Гиппократ ждал, когда олигарх снимет штаны. – Понять пресыщенных дам нашего дикого времени?! Невозможно. Книжек они не читают. Но я разгадал их нравы. Все лакомства у них от генной инженерии. Ноги вверх! – сразу скомандовал врач, как только олигарх снял брюки. И команда