– Ушел! – решился наконец-то Рузавин и с исказившимся лицом толкнул дверь. Постоял секунду-другую перед лестницей, словно раздумывая о чем-то, а на самом деле прислушиваясь, закроет ли за ним дверь хозяйка, щелкнет ли замок, громыхнет ли засов. А может, возьмет да позовет под благовидным предлогом: вернись, мол, Костя, не договорили. Но ничего подобного не произошло.
«Ушел так ушел», – скомандовал он себе и начал спускаться по лестнице на первый этаж, тщетно пытаясь унять сердцебиение. «Останусь – пропаду», – понял Рузавин и вобрал в грудь побольше воздуха.
– Больше не могу! – заявил он с порога и наткнулся на стоявшую посреди прихожей Машеньку в зимнем пальто, вязаной шапке и войлочных ботиках. – Ты куда? – опешил Костя.
– К маме поеду, – сообщила ему жена тоном, не терпящим возражений.
– К какой маме? – простонал он. – К какой маме на ночь глядя?
– Еще светло, – не согласилась с ним Маша и кивком головы указала на горящую под потолком лампочку.
– Туда посмотри, – Рузавин резко развернул ее лицом к кухне и показал рукой на черный провал окна.
– Ну и что?
– Ну и то! Раздевайся. Завтра в свое Белозерье поедешь, с утра, как все нормальные люди. Ты же нормальная, Маня, да? – Костя перешел на крик. – Нормальная?
– Я нормальная, – подтвердила Маша.
– Нет, я тебе скажу. Не такая уж ты и нормальная. Ты себя вообще со стороны видела? Лицо свое видела? – никак не мог успокоиться Рузавин. – У тебя с матерью одно лицо, – пригвоздил он жену к месту. – Страшное. Сумасшедшее лицо. Что у нее, что у тебя!
– Нет, Костя, нет, – провела по лицу рукой Машенька. – Не одно!
– Одно! – выдохнул Рузавин и, развернув жену к зеркалу, оставил ее одну стоять в прихожей.
И тут Маша словно впервые увидела свое отражение. Приблизилась к нему, расширила глаза, потом закрыла один глаз, потом – другой. Показала сама себе язык, выдвинула вперед челюсть, сказала: «Мама», – и треснула по стеклу кулаком. Зеркало качнулось, но отражение осталось прежним.
Тогда Машенька отошла в сторону – зеркало опустело, но как только она вернулась на прежнее место, отражение вернулось вместе с ней. «Уйди!» – замахнулась она на него, но все осталось без изменений.
Маша подождала еще немного, потом снова приблизилась к стеклу и погладила свое изображение рукой. Оно ей понравилось: «Мама», – улыбнулась Машенька и прижалась к холодной поверхности щекой.
Именно эту сцену с ужасом наблюдал стоявший в дверном проеме Рузавин.
– Нормальное у нас лицо, – удовлетворенно сообщила ему Маша, почувствовав, что он рядом. – Правда, Костя? – обратилась она за поддержкой к коту, с любопытством наблюдавшему за передвижениями хозяйки.
Вместо кота ответил Рузавин, еле собравшийся для того, чтобы вымолвить хоть слово:
– Конечно, нормальное. Раздевайся, Маня. Не дури. Завтра поедем, – пообещал он жене, хотя точно знал, что никуда они не поедут, ни в какое Белозерье, ни к какой Соболевой Глафире. Зачем? У него в доме свое Белозерье, своя Глафира.
Разом рухнули все надежды. Пусть слабенькие, тщедушные, но ведь верилось же! «А если на Север?» – всплыло в Костиной голове и тут же исчезло. Что север, что юг! Какая разница?! От себя разве спрячешься?! «От нее, – попытался вывернуться Рузавин. – От себя!» От своего собственного Белозерья, от своей Глафиры, подчинившей себе всю его жизнь.
– Чего ты, Костя? – напугалась Машенька, рассмотрев на лице мужа ранее не виданное выражение. – Болит что-то?
– Болит, – подтвердил он и сделал шаг навстречу. – Давай помогу тебе… Сниму твою кацавейку.
– Чего? – не поняла Маша.
– Пальто сниму, – объяснил Костя и развернул жену к себе спиной.
Машенька с готовностью подставила плечи, повела ими, чтобы было легче снять, Рузавин аккуратно принял пальто и перевесил через левую руку.
– Как ты такую тяжесть-то на себе таскаешь?
– Хорошо, – ответила Маша.
– Хорошо таскаешь? – усмехнулся он и посмотрел на обнажившуюся сзади шею, неловко обрезанную смявшимся воротником вязаной кофты серо-зеленого цвета, под стать ее раскинутым к вискам глазам. – Посмотри, какая ты красивая, – неожиданно тепло произнес Костя и подтолкнул жену к зеркалу.
– Я? – не поняла Машенька и в недоумении обернулась.
– Ты, – заверил ее Рузавин и кивнул головой в сторону зеркала.
– Я нормальная, – со странным торжеством проговорила она и посмотрела на Костю через зеркало.
В заляпанном стекле отразились двое: он и она. На двоих – одно тело, два лица: повыше и пониже. Машенька засмеялась, с радостью задрала голову, посмотрела на мужа.
– Вон ты, – сообщила она ему.
– И ты, – поддержал он игру.
– Смотри, как похожи.
– Где?! – не поверил Костя.
– Там, – глубокомысленно изрекла Машенька и показала на зеркало.
«И правда, похожи», – вдруг убедился Рузавин, хотя внешне никакого сходства не обнаруживалось. Кроме того, лицо жены казалось больше, совсем блин, неправильной формы, вытянутый по краю вверх и заканчивающийся его собственным вихром на макушке.
– Ничего не похожи, – Костя отогнал от себя невнятную тревогу, вылившуюся на него из зеркала.
– Да нет, похожи, – стояла на своем Машенька и, широко раскрыв глаза, дала совет: – Просто смотреть нужно, не отрываясь.
Рузавин широко раскрыл глаза и уставился в зеркальное стекло, не мигая. Глаза тут же заволокло горячим туманом, изображение поплыло, и Костя увидел странное существо с непомерно большой вытянутой головой, раздвинутыми от переносицы глазами и узеньким бледным ртом. Существо хихикало и подмигивало ему из зеркальной мути, словно поддразнивало.
Костя подался к нему навстречу и ужаснулся, не признав себя в зеркале. На него смотрела Машенька с непонятно откуда взявшимся вихром на затылке, и в глазах ее было что-то ведьмаческое, жуткое, словно говорило: «Вот я тебя… Берегись!» Своего лица Рузавин так и не увидел, как ни пялился в это мутное зазеркалье. Теперь у них с женой было одно на двоих странное нечеловеческое лицо, напоминающее стрекозью морду с вылезшими по краям, как чирьи, глазами.
«Началось, – ужаснулся Костя и отвел глаза. – Сожрала меня стрекоза. Ничего не оставила. Одна макушка торчит. Скоро и ее не останется. Ничего скоро не останется… Бежать надо! – мысленно скомандовал он самому себе и почувствовал, как одеревенели и руки, и ноги – не пошевелить. – Все равно надо», – приказал себе Костя и тут же понял, что никуда не побежит, что бежать некуда. Куда ни брось взор, всюду ее глаза, состоящие из еще миллиарда зрачков, сливающихся в один – вездесущий и всевидящий.
Рузавин почувствовал себя в вечном плену, из которого сбежать невозможно, потому что никто не держит, дорога открыта, а сил уйти нет. От ощущения непоправимости Костя чуть не заплакал, но сдержался и усилием воли оторвался от магического стекла, приоткрывшего