Вернувшись в постель, он продолжал думать о перипетиях сегодняшнего дня, о том, как жить дальше и стоит ли жить. Аргументов в пользу того, что стоит, скопилось немного, и все они были какие-то незначительные, никчемные. «Все равно ничего не изменишь», – равнодушно признал про себя Костя и провалился в забытье.
Хорошо знакомый сон спустился к нему, сделав его счастливым: немка, столица Восточной Германии – Берлин, но вместо прежней немоты – стройная немецкая фраза, зазвучавшая в Костином мозгу. «Die Hauptsadt der Deutschen Demokratischen Republik ist Berlin». «Неправильно!» – вдруг кричит немка и выпучивает на растерянного Рузавина глаза. «Die Hauptsadt der Deutschen Demokratischen Republik ist Berlin», – повторяет он и видит вместо искаженного лица учительницы немецкого языка круглое Машенькино, с провалами глаз. «Глаз нету!» – пугается Костя и лихорадочно вглядывается в жуткие пустоши. «Да их и не было никогда», – говорит ему чей-то голос, и Рузавин догадывается, что это голос Глафиры. «А-а-а-а!» – кричит Костя, и в руках у него оказывается непонятно откуда взявшаяся подушка. И тогда он бросается на ненавистную Глафиру Андреевну Соболеву и хочет заткнуть этот ненавистный рот, и давит, давит подушкой на ее лицо, а подушка проваливается в огромные глазницы и тащит за собой Рузавина в пустоту.
– Ко-о-стя! – трясет его Маша. – Ко-о-остя!
– А! – просыпается Рузавин и долго не может унять выскакивающее из груди сердце.
– Ты кричишь, – уже спокойнее говорит ему жена и, как умеет, пытается его успокоить.
– Кричу? – садится Костя в постели, и рука его тянется к проклятой подушке, вынырнувшей из жуткого сна.
– Кричишь, – тихо подтверждает Машенька и снова ложится на спину.
– Сейчас тихо будет, – обещает он и резким движением набрасывает на лицо жены влажный от пота горячий ватный ком.
Она дергается, вся-вся дергается, пытаясь высвободиться из душного плена, но Костя сильнее. Он сам сильнее и давит сильнее. «Еще чуть-чуть», – успокаивает он сам себя и надавливает еще. А потом пугается и в спешке стаскивает подушку с Машиного лица. «Жива!» – плачет Костя, и целует ее, и дышит той в разинутый рот, чтобы расправилась ее маленькая узкая грудь и чтобы в нее ворвалась оживляющая струя воздуха.
– Дыши! – кричит Костя и трясет эту потную куклу. – Дыши!
И та дышит, захлебываясь то от хрипа, то от плача, то от ужаса.
– Не бойся, – пытается ее успокоить не менее напуганный своим поступком Рузавин и гладит влажное тело, поправляя задравшуюся вверх ночную сорочку. – Не бойся, Маша, – уговаривает он жену и даже пытается что-то объяснить. – Это во сне. Это во сне.
Испуганная Машенька жмется к стене, закрывается руками, отталкивает его: «Это не во сне!» – Она точно знает, она сама его разбудила и сама с ним разговаривала.
– Нет, во сне, – настаивает на своем Костя и просит прощения.
– Мама, мамочка, – скулит Маша и обнимает себя за плечи, закрывает себя от него, от смерти.
– Не плачь, Маня, – вдруг хорошо знакомым спокойным голосом говорит Рузавин и встает с дивана: – Спи. Ничего не бойся. Я тебя охранять буду, – обещает он жене, и она почему-то верит ему.
Костя бродит по квартире в поисках Абрикоса. Находит его в кухне на подоконнике, бесцеремонно хватает, не обращая внимания на недовольное мяуканье. Несет его к Маше и кладет рядом, накрывая своей половиной одеяла.
– Спи, – глухо приказывает он и целует жену в прохладный лоб. Обессилевшая от перенесенного ужаса и рыданий Машенька неожиданно успокаивается и, прижав к себе кота, зажмуривается. – Спи, – снова просит ее Костя и клянется: – Все будет хорошо.
Этой ночью Рузавин хотел повеситься – не нашел веревки. Уж, видимо, так положено: если пропал сам, пропадает все, что когда-то тебе принадлежало.
«Зачем жить?» – размышлял он, с горечью глядя в окно, за которым шел большими белыми хлопьями мартовский снег. «Весна уже», – вспомнил Костя про первое число, но доверия к новому времени года не возникло. Весна казалась ему ненадежной, неверной. Такой же, как жизнь с Машей: не успеешь рассмеяться, плакать надо. Границ между этими состояниями Рузавин практически не чувствовал. Легкость, с которой они разрушались прямо на глазах, вызывала оторопь. За последний год их совместной жизни с Машенькой, подумал Костя, оказались опрокинуты все ориентиры: больше не было смысла ни в детях, ни в друзьях. Даже родственники и те казались невозможно далекими, как будто жили на другом конце света.
Оставалась одна работа, требующая постоянного напряжения и внимания, а потому целительная по своей сути. Но и ее он выполнял, скорее, по привычке, автоматически, просто потому, что хорошо знал свое дело. Михалыч, правда, не давал спуску, но это больше от скуки, а не от желания усовершенствовать и так отлаженный процесс.
Костя посчитал, сколько осталось до выхода в рейс: еще два дня. Слишком мало для того, чтобы забыть произошедшее этой ночью, но вполне достаточно, чтобы обрести пусть и призрачную, но свободу. Если решиться…
«Да разве это свобода!» – скривился Костя, сожалея, что предстоящий рейс так короток и придется возвращаться. А ведь еще совсем недавно, помнится, всерьез подумывал о том, чтобы поменять направление и сократить время разлуки с женой. «Тогда еще не с женой», – исправился он и попытался вернуться памятью к счастливым минутам, когда в голове, помнится ему, все время звучала прекрасная мелодия, подкупающая своей простотой. Рузавин попытался ее напеть – не получилось, а ведь когда-то она естественно складывалась из трех известных ему аккордов, с какого ни начни.
«Неправильно, – решил Костя и попробовал повторить эксперимент, предварительно откашлявшись. – А-а-а, – взял он ноту, почувствовал, что слишком высоко, и спустился на тон ниже. – А-а-а-а-а. А-а-а-а», – повторил он еще раз и замолчал, все равно мелодия не восстанавливалась.
На звук Костиного голоса прибрел Абрикос, ткнулся в пустую миску, поскреб лапой.
– Чего копаешь? – шикнул Рузавин на него, подозревая животное в низких помыслах.
Кот внимательно посмотрел на тезку и, словно нехотя, подошел к его ногам, но тереться не стал, просто сел рядом.
– Как ты с ней живешь? – спросил Костя и нагнулся к Абрикосу, пытаясь почесать того за ухом. Кот увернулся и зевнул, так широко, что померещился хруст. – Иди сюда, – похлопал Костя рукой по коленке, даже не рассчитывая, что тот соизволит приблизиться к нему. Но кот запрыгнул и доверчиво свернулся у него на коленях, периодически выпуская когти, словно напоминая