Когда Яр проводил рукой по белому плечу или по животу, по нежному холмику маленькой груди, тело в его руках прогибалось, тянулось вслед за касанием, а иногда Яна издавала стон – не горлом, не грудью, а всем существом, как стонет натянутая струна.
Яр не привык говорить. О том, как заставляет каждую клеточку, каждую крупинку его существа напрягаться и дрожать это тело. О том, как трудно прекратить касание, отпустить хоть на мгновение это безупречное плечо. О том, как оно сладко на вкус, и о том, как хочется пробовать его ещё и ещё. Яр не привык говорить и потому лишь – как всегда – уткнулся носом в волосы девочки, устроившейся в его руках, втянул густой аромат сандала, от которого напрягалось в груди и в паху, и одними губами прошептал – так, чтобы не услышал никто, даже он сам: «Янусь»…
Это «Янусь» совсем не подходило его Янке. Оно было слишком простым. Слишком деревенским. Слишком родным. Быть может, её следовало называть как-то на европейский манер, или ещё каким-то чужеземным именем, которое Яр никогда не решился бы произнести, но он хотел ближе, хотел вот так, кожа к коже, и других слов подобрать не мог.
На секунду стиснув в руках тело Яны и тут же ощутив, как скользят по его собственной загрубевшей спине тонкие ласковые руки, Яр перекатился на спину и усадил Яну на себя – верхом.
Яна любила так. Ярик догадывался, что виноват в этом сам, что бывает груб и чересчур нетерпелив, но сдерживаться, когда это сладкое упругое тело тает в твоих руках, было невозможно.
Яна поняла приказ без слов. И всё же медлила – это она тоже любила. Поддразнить, потереться бёдрами о член – и без того напряжённый до предела. Мазнуть своей сладкой дырочкой по головке, вырвать глухой стон из груди любовника, который и от боли-то никогда бы не стал стонать. Потом проверить свою власть – губами скользнуть по скуле Яра, по его шее, вдоль ярёмной вены, так что в паху всё скручивалось тугим узлом. Яна любила останавливаться тут и играть с ключицами, хотя могла и попросту начать беспорядочно целовать, так что каждый мускул на теле Яра оттаивал от этой непрошенной, но такой желанной нежности.
Иногда Яна делала всё сама. Иногда ждала, пока руки Яра, окончательно потерявшего нить реальности, схватят её за бёдра – до боли, до синяков – и насадят на себя. Яр не знал, что его девочка чувствовала в этот момент – только боль или упоение собственной важностью, собственной значимостью, собственной властью?
Его самого в такие мгновения больше всего сводило с ума осознание того, что эта сладкая, безупречная девочка принадлежит ему. Самое лучшее, что он видел когда-то – только для него. Он может делать всё, что захочет, и Яна будет лишь покорно прогибаться, стонать, ласкать и ластиться к грубым рукам.
Яр не мог трахать её долго, потому что наслаждение в паху и в животе, подкреплённое этой возбуждающей вседозволенностью, нарастало слишком стремительно, слишком быстро приближалось к точке взрыва – но он переворачивал Яну, швырял её на живот и, взявшись за собственный член, тоже дразнил. Вырисовывал круги на белоснежных ягодицах, очерчивал ровное розовое отверстие, всегда слишком узкое и слишком тугое.
Иногда ему казалось, что Яна не человек. Не может человек, которого трахало, заставляло сосать, насиловало столько мужиков, оставаться таким чистым и упругим. Она – могла. И Яр входил в неудержимом желании порвать это тело, ворваться в самую его глубину, иметь его – по-настоящему иметь целиком, а не только ту часть, которую мог увидеть глазами.
Яна стонала и извивалась, и дёргалась навстречу, и просила ещё – как шлюха. И это слово невозможно было удержать.
Потом уже Яр обнимал её, прижимал к себе в приступе нестерпимой нежности. Желание обладать отступало вглубь. Оно бурлило там, под тонким слоем спокойной воды, заставляло стискивать сильней, кусать белые плечи – и снова желать.
Яна сводила его с ума.
Яр распахнул глаза и обнаружил, что тяжело дышит. В паху было тяжело, и он невольно провёл по животу рукой, надеясь, что не кончил как мальчишка – во сне. Нет, одежда, по крайней мере, осталась сухой.
– Хромой, не спи! – кто-то в очередной раз тряхнул его за плечо, и Яр резко сел. Мотнул головой, восстанавливая самоконтроль. Кровь приливала к щекам, и хотелось верить, что он ничего не бормотал во сне.
– Что? – голос ещё грубый спросонья. Впрочем, такой, как всегда.
– До сеанса осталось чуть-чуть. Идёшь?
Сеансы придумал он сам. Собственно, придумали их задолго до него, только так обычно делали в городах – запускали шлюху в дом напротив и смотрели, как она трясёт хозяйством перед окном.
Хуже выходило в такой глуши, где оказался он. Никаких домов напротив зоны не было и быть не могло. Девочек завозили под видом юристок, но хватало их едва ли на одного. Яр же предложил другой подход.
Теперь девочек покупали не себе, а ментам. На любой праздник, от дня рождения до именин. Уговор был один – встречи проходили в сторожке, окна которой выходили на четвёртый барак. Охранники от подарков не отказывались почти никогда, а братве доставался стриптиз – тоже кое-что.
Девочки вообще оказались хорошим способом завоёвывать авторитет – куда лучшим, чем водка и наркота. Здесь, где почти все мужики сидели по десять лет, и многие не по первому году не видели нормальных баб – матери и сёстры не в счёт – за шлюху можно было купить человека целиком.
Всё упиралось в телефон – но эта проблема решилась сама собой. Оставив, правда, неприятный осадок в душе от того, что решил её не совсем тот, кого бы Яр больше всего желал.
Едва разрешили первую встречу на четыре часа, Яра вызвали к ментам, и он обнаружил, что в комнате свиданий его ждёт Кантимир. Ещё более худой и мрачный, чем всегда.
Яр не знал, что сказать. Расстался он с Туком не хорошо. Тук оставался последним, кому