Я цепь свою любил и, начищая звенья,
Карабкался наверх по ней, сползая вниз.
А в краткости борьбы я выбирал длинноты,
В бою за долг и честь предпочитал бежать,
В мелодии любви брал четвертные ноты
И позволял властям себя в ошмётки сжать.
Смеялись надо мной тенденции статистик,
«Скорее жив, чем мёртв», – твердили мне врачи.
И, познавая соль общеизвестных истин,
Я жёг чужую жизнь на пламени свечи.
И, галькою морской во чреве волн поёрзав,
Был огранён рукой небесного Отца…
Я отделил в себе поэзию от прозы
И с верой целовал еврейские сердца.
За что же мне теперь холодной прозренье,
Как больно ощущать гриппозный Бухенвальд…
В осенний зной судьбы живыми входят тени,
Которых Б-г, смеясь, в Израиле собрал.
Закрытые на год, как в бункерах, в молельнях,
Увянут дети дня в безмолвии ночей.
И память стариков растает в богадельнях
По воле нервной неразумных палачей.
Оставшихся дышать сожжёт горячим ветром,
Заплачет из безглазья выдуманный страх.
Уйдёт блестящий век в ковидовое ретро,
Где Б-гу не спасти распятого Христа.
Останутся в живых лишь храмовые крысы
И образы богов из прерванных молитв…
Чума бездыханных своих прибрала чисто,
И новый Соломон в Евангелии спит.
А я слепою лошадью опять вращаю ворот,
Слова терзаю в строчке смертною тоской…
В окне уже сожжён фонарным светом город,
До будущих колен присыпанный песком.
Искусство смерти
Родившись, человек не обречён.
Да, он умрёт, и прах его остынет…
Неважно – он глупец или учён,
Он свят или во всех грехах повинен.
По жизни он герой или червяк,
Властитель дум иль таракан запечный…
Тот, кто никто и звать его никак,
Творец миров или жуир беспечный.
Блюдущий честь или ничтожный трус,
Блестящий денди иль вонючий нищий…
Уход его – не минус и не плюс,
В нём даже грозный хищник станет пищей.
Искусство смерти – не покой души
В преддверии намоленного рая,
Не по полушке сбитые гроши,
Которые мы детям оставляем.
Не труд по воздвиженью пирамид,
Не доброта, способная на жертвы.
Родившийся живым уже убит
В последний раз, когда он умер в первый.
Не нужно к ней стремиться загодя,
Умы смущая вдохновеньем смутным,
Искусство в том, чтобы, в неё придя,
Остаться временем, что тает поминутно.
Уйти в туннель, где инороден свет,
И, даже смерть свою себе прощая,
Быть где-то, где кончается рассвет,
И в этом где-то жить переставая.
Уже не сожалея ни о чём
И лишь себя в себе воспринимая,
Стать, как и все, ещё одним ключом,
Который ничего не открывает.
Молитовка
Пришла искусная беда стоустая,
Глаза затучила, прикрыла рот…
Меня невинную в тоску былинную
Господней милость не уведёт.
И в осень серую живу я с верою.
Мир Б-жьей милостью навеки свят.
А я таковская, а я поповская
И верю в Господа и ангелят.
Грустят прохожие, но имя Б-жие
Не даст нечистому нас извести.
Христовой святостью рассеет напасти,
И мир сподобится опять цвести.
Душа смиренная и тело бренное
Всевышним промыслом удержат свет.
Я баба грешная, но миру внешнему
Небесной милостью найду ответ.
И в дождь неистовый, под небо низкое
Надежду святостью я окрылю…
А я сикстинская, а я раввинская,
В кого я верую – того люблю!
«Мы прячем прожитые годы…»
Мы прячем прожитые годы
В карман истёртостью монет…
И, низко кланяясь природе,
Не видим старости примет.
В подкорку память загоняя,
В тоске выкашливаем смех.
И, чем-то руки занимая,
Вместо волос ласкаем мех.
И, день за днём купив в рассрочку,
Клянёмся к смерти всё вернуть.
А рядом – сыновья и дочки
Не наш отшагивают путь.
Страх у мужчин воняет женским,
И краткость плачет от длиннот.
А всё, что раньше было блеском,
Патиной покрывает пот.
Мы есть. Но только в том, чем были.
И испражнения ума
Подмышки золотом костылят,
Которым мёрзнет Колыма.
Балет дрожащих рук постыден,
И дым из труб по-детски жёлт…
Иду, другим почти не виден,
Как полузатонувший плот.
Не годный даже на запчасти,
Уже ошибочный, как брак,
Себя иной вручивший власти
И неспособный сжать кулак.
Всё ниже облака и птицы,
Зимой – жара, а в зной – снежит…
Но сердце продолжает биться,
И кровь из ран ещё бежит.
На прогулке
Ах, море! Вечная кокетка…
Зарёй окрашенный слегка,
Глазище голубого цвета
Под веком жёлтого песка.
Любуюсь вновь волной игривой,
Урок отхаживая свой.
Иду – коричнево-красивый –
Я в белой майке хлопковой.
По миру носятся простуды,
И в грусть затягивает день…
А я как будто не оттуда,
Как убегающая тень.
И мне не стыдно быть счастливым
От свежести воздушных струй
И ветра Хайфского залива,
Что в губы дарит поцелуй.
Пускай поскрипывает тело
И кожу покрывает пот…
Но майка остаётся белой.
И влаги жизни