Хома всем хорош – тоняга, широтой души – не скряга.
Столько яхт – а он ни стона? – В связях сила франкмасона!
Казалось, комплекциями, статью да и лицами оба директора не отличались, но гардеробом и манерой держаться – один во всём сдержан, другой не имел устойчивого рисунка поведения, мимикрируя под темперамент vis-a-vis.
Загар свидетельствовал, что машина – не место обитания, предпочитает кабинетной работе полевые условия и высоким широтам – низкие. Этот тёмный пигмент – признак крепкого организма – компенсировал бы молочную бледность партнёра, если бы отношения не были заочными. «Мореход» своим инструктажем напоминал речь вдохновенного визионера, собиравшегося построить если не межгалактическую станцию, то не менее её экспериментальной модели.
Выступал он перед аудиторией из двоих подчинённых.
Один, рыжий вихрастый качок, слушал речь заворожённо, мотая одобрительно головой и резюмируя направленным вверх указательным пальцем. Другой, какой-то несвежий, будто траченный многожёнством – на закате карьеры, скептически щурился и покряхтывал. Канотье, видавшее виды, теперь предъявляло претензию лучшим временам.
Ни у одной из вахтовых бригад никто инструмента, даже метизов, в руках не видывал, изощрённые шумы при этом, уже описанные выше в преамбуле, не смолкали в течение всего срока. Так или иначе, в стандартный срок трёх недель объект, с нэпманской причудой – на этот раз под звуки настоящего струнного квартета – был сдан. Правда, дату пришлось растянуть на два дня, для обоих хозяев бизнеса персонально – амбиции хоть в смету и не входят, стоят, как известно, немалых средств.
* * *
Что зачином так негоже, то и кончится же схоже.
Травмогенность нарратива
лишь смягчит сюжета диво!
Отголоски мениппеи —
чем навеяны, не смея
без иллюзий показать, —
как ни страшно – «приступать!»
«Кожа да кости» – таксидермическая мастерская, «Скупка лома и изделий из драгметаллов», и антреприза «ПОЛУСВЕТ OLAND’A». Некоторые предполагали, что апостроф – богемный изыск, скрывает R, и тогда имя героя французского эпоса было бы одноимённым театрику. Имела право, конечно, слабенькая версия, что пропущено политически сомнительное текущему времени имя президента Пятой республики – Francois; поговаривали, что entrepreneur – забубённый франкофил. Как столь разнонаправленные бизнесы расположились в одном «пупке» – так на профессиональном жаргоне называются объекты малого бизнеса, внедрившиеся в первые и цокольные этажи жилого фонда, – остаётся великой тайной находчивости nouveau riches (нуворишей).
* * *
Никогда бы не подумал, что антиклерикальная тематика XVIII века так притягательна для жителей пубертатного периода развития; в основном шли такие авторы, как Дидро, Монтескье, Вольтер, Рабле; не брезговали и Лабишем, легкомыслие – враг догматики – поддерживало доктринальную направленность варьете (variete). Энигматика такой популярности архаического репертуара частично раскрылась, когда прима по какой-то надобности нарушила условия секретности объекта культуры и показала сначала декольтированный бюст дородных кондиций – просто шары кегельбана, готовые катиться навстречу к изнывающему от вожделения строю болванов, чтобы разметать их силой женского начала – шехиной, как её называли древние евреи, из каковой уже французы, потворствуя национальному характеру, дистилляцией, как эссенцию для духов, выделили своё femme fatale – роковую женщину, – и замереть в удовлетворённом изнеможении (впрочем, грудь своего привычного места реально не покидала, только колыхалась так, что будто бы и покидала). Скрываясь уже за дверьми (успела-таки faire la cour – построить кому-то куры), продемонстрировала на бис в слегка раздвинутом занавесе подола завораживающий пример пластической культуры сцены – попыток остаться равнодушными к модели Тулуз-Лотрека не наблюдалось. Она в этот театральный вечер была в роли монахини одноимённой пьесы Дени Дидро; за глубокое проникновение в характер роли свои часто называли её Мэри Магдалиной, а не постоянным сценическим именем Аллег.
Когда чувственность во время действа возрастала до вожделения и ерза стирала бархат кресел, то после обноса зала напитками (all inclusive) той же парочкой подручных, что стала теперь капельдинерами по надобности момента, вдруг начали происходить дела чудные, конечно, без божественного участия (атеистический репертуар изгнал, можно сказать, волю Божью из стен местной Мельпомены). Напитки, что розово и голубо мерцали в полумраке, доставались соответственно половой принадлежности.
Зрители вдруг начали отделяться от кресел, теряя в весе до возможности свободно парить с шариками коктейлей. Так было весело ловить цветные сферики-сферушки ртом в этой фантастической взвеси – кто-то перепутал цвет и почувствовал ментальное преображение, не соответствующее привычному гендеру, всё шире, блаженно улыбаясь вдруг нахлынувшему зримому, бесформенному, муаровому счастью.
Как после этой сомнамбулической феерии зрители оказывались спящими дома, никто вразумительно поведать не мог, хотя похмелья не было. Только у некоторых проявлялись признаки отита, которые, впрочем, быстро проходили. Но откуда в памяти появилась карта города в отличном разрешении, оставалось загадкой; и на ней обозначенный красной линией кратчайший путь от дома до нового театра!
Теперь всё чаще можно было слышать то тут, то там: «Пойдём сегодня в “Оланда”?», «Что сегодня в “Оланде”?» – и уже фонетически слитно, омонимичным эхом: «в оланде», «вволанде», «воланде»…
Кроме сарафанного радио была организована довольно агрессивная реклама. Она представляла собой трос, натянутый над тротуаром. С него свешивалась кожаная маркиза с названием театра и текущей постановкой, едва не касаясь плеч, если высоки, и голов прочих прохожих. Всем приходилось нагибаться, даже карликам, чисто рефлекторно, как будто кланялись святыне. Некоторые роптали, но, встретившись взглядом с гражданином с недекоративными наколками, предпочитали ретироваться или взять у него же, заискивающе, билет на театральное представление.
Часто маркизу-занавес раздвигали, а Котобраз посредством гимнастической брахиации виртуозно замахивал на трос, держащий его, несмотря на то что был одет в яркое кимоно; конечно, не только расцветка могла осложнить трюк.
Теперь уже в роли ассистента Хмурый подбросил канатоходцу два больших веера для балансировки. Стоящий на тросе был похож как на порхающую экзотическую бабочку, так и на цветного воздушного змея, на расфранчённого бейсджампера. На змея и бабочку ещё указывала голово-кружительность прыжков, обескураживающих публику; коленца и па тоже отличались сложностью, ломающей представление об эмпирике.
После двойного сальто назад человека-кота лапы-ноги… – из-за неопределённого статуса назовём их членами – визуально для зрителей оказались в нескольких сантиметрах от опоры! Но драматического падения, к удивлению и радости, – может, кто-то и огорчился, игнорировать злорадства невозможно, ведь злорадство – это даже не оксюморон, – не состоялось; сам Гёте не о том же: «Часть силы той, которой чуждо благо, но зла её прося – наткнёшься на безжалостного скрягу»? Небольшой приставной шаг – с воздуха? – на трапецию. Тут антропоморфный будто преткнулся и затуманился, демонстрация левитации была явным любительством, импровизацией, конфузом,