– Да, я прибыл в конце июля. Император уже покинул Москву. По городу развешивали афиши московского главнокомандующего о том, что «город неприятелю сдан не будет», но в душе он, видимо, считал: лучше по русскому обычаю сжечь город, чем отдать на разграбление… Французские войска двигались к Москве. Весь август генерал-губернатор готовил к вывозу казенные ценности и документы, фабрики и госпиталь, собрал огромное ополчение. Каждый день тысячи подвод и барок вывозили самое ценное. Но войска тоже требовали все новых подвод и лошадей…
– А потом было Бородино, Микки… Никаких укреплений не осталось, защищать было нечего, и вечером бой затих… За один день треть нашей армии погибла: все поле было покрыто трупами людей и лошадей… Ядра, картечь, сабли, штыки… тысячи тяжелораненых, которые останутся навсегда калеками… Затянутся раны, но картины войны потускнеют только для тех, кто там не был… – прервал его Георгий.
– После двадцать шестого августа, – продолжил поручик, – из Бородино каждый день прибывало по сотне подвод с ранеными. За шесть дней перед сдачей Москвы пришло почти тридцать тысяч раненых. На тех же подводах их отправляли дальше, в Коломну… Была такая неразбериха… кругом подводы, лошади, люди, спасающие свое добро. Сокровища Оружейной палаты, Патриаршей ризницы, кремлевских дворцов, соборов и Грановитой палаты вывезли – сто пятьдесят обозов… То, что не смогли вывезти, закопали в землю или спрятали. Успели вывезти очень много. Последние двести подвод покинули город в последнюю ночь, моя семья тоже ушла в последний день. Губернатор писал: «Головой ручаюсь, что Бонапарт найдет Москву столь же опустелой, как Смоленск». Но как вывезти город, веками копивший свое богатство? Свой дом он оставил на разграбление врагу, а подмосковное имение сжег сам… Вы были в армии Кутузова? – спросил Микки.
– Да. Мы готовились защищать Москву и вдруг получили приказ оставить город. Все уходили с чувством вины, ярость кипела в душе и искала выхода, когда мы представляли, как чужая речь разольется по древним переулкам, как чужие сапоги будут топтать наши улицы, надругаются над нашими святынями, сколько невинных погибнет… Но мы понимали, что матушка-Москва – древнее сердце, но еще не вся Россия… Отступить на шаг, чтобы вернуться для победы, – тяжелый выбор… Такой маневр выбирали и раньше, в других войнах… Отступить от Нарвы, чтобы выиграть Балтийский берег, – будущее для своего Отечества… Сохранить людей – задача не всегда наипервейшая, но всегда наидостойнейшая! Оставляя врагу священную Златоглавую, мы хотели запомнить ее белокаменной, с золотыми куполами и голубыми дворцами, украшенными белой кружевной лепкой, со свято-памятными красными стенами Кремля, символом непобедимости Руси, и усыпальницей князей и государей в самом сердце – в Архангельском соборе. Радетели и воители земли русской – неумолимые враги, примиренные здесь вечным покоем, – напоминали о том, что Отечество – это не только земля, но и судьба народа. Мы оставляли их под покровительство Архангела Михаила и всех святых в церквах и монастырях… Белые плиты священных надгробий украшала золотая славянская вязь эпитафий, а святые на стенах усыпальницы устремляли взоры ко Всевышнему в своем вечном призыве о помощи. Откуда-то с окраины Москвы раздался густой голос тяжелого колокола, ударяя одиноким печальным эхом в каждое сердце. Но молчал «Иван Великий» – хранитель свободы Руси, знак несгибаемой воли народа. Колокольня возвышалась над городом в своем непреклонном величии, ее золотая луковка долго была видна, пока мы удалялись от Москвы…
Георгий был далеко – в наплывшем видении – и вдруг произнес:
– Кто-то отдал приказ… и заполыхало по всему городу… Небо над Москвой начало розоветь, отражая разгорающееся расхристанное зарево. Мы видели из своего лагеря, как черный дым расплывался над красными всполохами после взрывов на пороховых складах…
Микки поерзал в кресле в ожидании продолжения рассказа. Руки Георгия подрагивали, взгляд потемнел, губы сжимались в бессильной ненависти. Справившись с волнением, он продолжил:
– Пожар спутал планы Наполеона зимовать в Москве. Шесть дней пожара в вожделенной Москве стали началом его краха: зарево пожара стало закатом его славы – к зимнему походу его войско не было готово. Когда после отступления французов мы возвращались в Москву, она была окружена последней багряницей в лесах. Ветер раскачивал деревья, и казалось, что пожар, уставший от безумного разгула, выжег свое дикое сердце, ушел на окраины и все еще мечется в неистовой злобе, набрасываясь из последних сил на несгибаемые дубы, печальные березы и трепещущие от страха осины… Первый раз в жизни я не испытывал радости от такого буйства красок. То, что мы увидели, проходя через город, поручик, вы, конечно, и сами знаете…
– Но порушить нашу святыню им не удалось, «Иван Великий» только вздрогнул от взрыва и устоял. Успенскую колокольню и Филаретову пристройку отстроят заново, еще краше станут. Соборы восстановят с божьей помощью, – взволнованно произнес Микки. Он хотел успокоить и подбодрить князя верой в лучшее будущее.
Но Георгий продолжил:
– С неистребимым запахом гари и привкусом крови в носоглотке прошли мы с боями до границы нашей империи. Сожженные, разоренные селения и города, трупы, горе людей поднимали из глубин души ненависть к французам – совсем недавно таким близким и понятным, но ставшим вдруг циничными убийцами и грабителями, не знающими жалости ни к достоинству народа, ни к нашей культуре, ни к святыням. Наш недавний пиетет тлел на пожарищах, растворился в море крови, был смыт слезами, утонул в проклятиях выживших. Мы были за сто верст от войск Наполеона… Когда в октябре он оставил Москву, легкий мороз никого не пугал, было всего три градуса, и он повел войска по Калужской дороге, его армия не была разбита! Но… чьи-то молитвы были услышаны, и морозы ударили раньше времени. Мы должны были загнать французов на разоренную Смоленскую дорогу… Пленных Кутузов приказал не брать…
– Князь, вы опять где-то далеко отсюда… – заметил Микки.
– Да… я на Березине… C’est la Berezina. Ноябрь. Холод. Слякоть. Кровь…
– Почему вы опоздали