– Правда, Микки, состоит в том, что война сталкивает не только открытых противников, но и характеры, амбиции и личные выгоды людей, которые стоят по одну и ту же сторону от врага. Не состоявшийся бой или смерть тысяч солдат… не от ран… могут оказаться результатом просто чьей-то нерадивости или нежелания завистника уступить лавры победы сопернику в совсем другой войне – борьбе за место поближе к «деснице дающей»… Мы теряли много: людей, орудия, оружие, продовольствие, обмундирование, города… Но все же противник вынужден был отступать туда, куда гнали его наши полки, казаки и партизаны. Наши главные силы с трудом выдерживали темп отступающей «Великой армии». Наши легкие кавалерийские отряды легко брали в плен, окружали, громили лагеря, но открытые сражения с сохранившими боеспособность частями французской армии были кровопролитными и часто не приносили полной победы. Французы сопротивлялись отчаянно. К тому же мороз не щадил никого. Потери были слишком большими. Непобежденная бравая армия – в легких армейских сюртучках теперь уже грязная, оборванная, голодная – превращалась «в жалкие тени в гротескных лохмотьях». Их лошади гибли, они бросали пушки… Провианта не было… Мужики по селам продавали пленных французов по рублю за голову, фуражиров поднимали на вилы… «Солдаты падали от голода и усталости, ложились на землю и, сонные, умирали…», страдания человека не зависят от национальности и веры… – тихо сказал отставной полковник. – Обмороженное тело… Когда люди «приближались к огню, оно начинало мокнуть, распадаться, и они умирали». Пожары привлекали обезумевших, они с адским хохотом бросались в костры и погибали. Мы находили их обгоревшие кости на кострищах… Трупы и тишина… Скрип снега и слабые стоны «одни нарушали гробовое молчание». Мучения притупляли все чувства – «лучшие из всех уже не уважали себя… сострадание становилось подвигом». Последние дни «Великой армии» – смерть и бессмысленный поход…
– Наши мундиры и шинели все-таки рассчитаны на холодные зимы… – нерешительно заметил Микки.
– Мы были привычнее к холоду, – немного громче сказал полковник, не глядя на юного князя, – но страдали так же, многие умирали от холода… Измученные люди шатались, как пьяные, ползали на четвереньках, недолго раскачивались, потом падали в снег…
Микки молчал. Живые картины страшной человеческой трагедии стояли перед его глазами. Он погрузился в тишину страшной бездны – расчеловечивания.
– Когда были силы и время, мы записывали в дневники то, что видели. «Ноги мои болели ужасным образом, у сапог отваливались подошвы, одежда моя состояла из каких-то шаровар и мундирного сюртука, коего пуговицы были отпороты и пришиты к нижнему белью, и все это прикрывалось солдатской шинелью с выгоревшими на бивуаках полами, подпоясался же я французской кирасирской портупеей, поднятой мною на дороге». Я видел такое каждый день: кровь, грязь, вши, нечеловеческие страдания, – тихо сказал Георгий. – Так записал один мой знакомый, граф, потомок старинного дворянского рода, мне передали его дневник. Это невозможно забыть, но всего не расскажешь… И этот снег… его скрип… совершенно разный: у потухшего костра, в бескрайнем поле, на утоптанной сапогами дороге, на крыльце разоренного дома…
– Что же там произошло на самом деле? – осторожно спросил поручик.
– Маневры наших войск на обоих берегах не достигли цели, Наполеон переправился в самом узком и неглубоком месте реки. Когда наши войска подошли к месту переправы, он был уже далеко на другом берегу. Последними к переправе подошли части французского корпуса. Один небольшой мост уже провалился под обезумевшей толпой. «Построившись в боевой порядок, штыками сквозь обезумевшую от страха и ужаса многотысячную толпу французов-беженцев проложили себе путь к единственному оставшемуся мосту, ворвались на него и, сметая с моста в реку повозки и людей, прорвались на другой берег». На нашем берегу остались те, чьи судьбы не волновали их полководца. По ледяной воде плыли одинокие льдины. «Равнина была покрыта ломаными каретами, телегами, наваленными одна на другую, устлана телами умерших женщин и детей… Участь сих несчастных, находящихся между двумя сражающимися армиями, была предрешена. Многие были растоптаны лошадьми, другие раздавлены тяжелыми повозками, иные поражены градом пуль и ядер, иные утоплены в реке при переправе с войсками или, обобранные своими солдатами, брошены нагие в снег, где холод скоро прекратил их мучения… На прижатую к реке толпу, мятущуюся под ураганным огнем артиллерии, налетели казаки Платова… Позже подошло войско Витгенштейна, уничтожая отставшие части французов». Оставшиеся французы сопротивлялись в отчаянии – там я получил последнее ранение. Я не знал, жив я или мертв, очнулся, когда меня тащили по земле, считая убитым. Один сапог свалился с ноги, моя одежда была грязна и разорвана. Я не чувствовал ни рук, ни ног, я был между небом и землей…
Микки не мог проронить ни слова. За патриотической завесой этой Священной войны ему открылся весь ужас человеческой бойни, цинизм полководцев всех времен – безумцев, жаждущих славы и власти любой ценой. Он не решался взглянуть на Георгия, он боялся увидеть человека сломленного, раздавленного глубокими противоречиями жизни: победа в Священной войне и неизбежность расчеловечивания в предсмертной схватке при полной безнаказанности сиюминутного превосходства…
– Всего шесть месяцев, – наконец сказал поручик. – Они у многих изменят мысли, идеи, перевернут планы – мы обрели сознание общего Отечества. Слава Богу, наш император понимает, что нужно, чтобы империя процветала. Народ залечит раны, воздадут почести погибшим, умиротворят страждущих! Вместе со сплотившимся дворянством наше Отечество придет к благополучию и светлым дням! Я верю в это! – запальчиво говорил Микки. – Среди нас много таких, кто пойдет впереди…
Георгий молчал, медленно возвращаясь в предрождественскую Москву… «Почти двести тысяч русских воинов, – думал он, – перешли границу России, покинули Вильно… Тысяча верст позади! Две тысячи верст впереди… Война продолжается – она закончилась не для всех. Почему они должны погибнуть там и навсегда остаться в чужой земле, за тысячу верст от своего народа? Подойдут союзные шведские и английские войска и двинутся на Париж – будет немного легче. Тихое рабство Европы должно закончиться… Как скоро она забудет жертвы, принесенные нашим народом?» Измученный ранами, бездонным душевным одиночеством, он утешался несмелыми надеждами на лучшее будущее Отечества.
Болит надорванное сердце. Горит рубиновый лал в короне Российской империи – символ горящей любви и сострадания к человеку.
* * *
Георгий и Микки договорились на следующий день встретиться в особняке губернатора.
Чтобы скоротать время, отставной полковник решил проехать днем по городу и навестить дорогие сердцу места. Сани кружили по заснеженной полупустыне, и он пытался вызвать из памяти образ древнего Белого города.
В очень давние времена Юрий Долгорукий заложил здесь свой «тов», пока «пытал» киевского престола.