«Нет, — сходу решаю я, — раздумывать и выжидать им позволять нельзя. Они уже сейчас должны знать, что с рук им это не сойдет, и я настроен решительно»,
Жестом показываю Калиде, мол, давай перо и бумагу обратно. Тот вновь смотрит на дверь, но все же возвращает мне чернильные принадлежности, изобразив при этом умоляющую мину.
— Ты тока быстрее! Счас твоя ведьма вернется, она ж меня живьем сожрет!
Не могу сдержать улыбки.
«И это я слышу от человека, не страшащегося ни бога, ни черта!»
Перо уже в моих руках, и я начинаю письмо не с традиционного многословного приветствия, а прямо с сути. Такое начало должно без лишних слов разъяснить братьям Нездиничам мой гнев и чем все может закончиться, как для них, так и для Новгорода в целом. Затем пишу о том, что не будет никакого обычного обмена или выкупа, а будет суд в Твери и вынесение дела на обсуждение в Палату князей и на Земский собор.
Написав, перечитываю письмо еще раз и иронично усмехаюсь.
«Вот теперь, я думаю, они поймут, что не о мести Новгороду надо думать, а о том, как бы вообще уцелеть. Поймут, перепугаются и в Тверь побегут, а там я уж вразумлю неразумных и выход им правильный укажу!»
Калида пока свернул письмо и поставил перо с чернильницей на место. И как раз вовремя! Скрип двери заставил его вздрогнуть.
Мы, словно нашкодившие пацаны, смотрим на входящую Иргиль, а та, с одного взгляда оценив ситуацию, даже не стала закрывать дверь. Ее глаза бросили гневную молнию в сторону Калиды.
— Убирайся! Я же просила не волновать его!
Стараясь держаться подальше от разгневанной женщины и не переставая оправдываться, Калида протиснулся к выходу.
— Да я ж ничего…! Я ж понимаю…!
Глядя на это, не могу удержаться от улыбки и тоже пытаюсь успокоить Иргиль.
— Ну не сердись! Мы же только поговорили немного и все!
— Конечно! А грамоты у него в руках он сам написал⁈
Эти слова Иргиль догнали Калиду уже на пороге, и он побыстрее захлопнул за собой дверь. Мне бежать некуда, и я просто откидываюсь на подушки.
В голосе Иргиль тут же появилась тревога, и она быстро подошла ко мне.
— Что с тобой⁈ Тебе плохо, покажи, где болит⁈
Если бы я не разучился плакать, то в этот момент у меня обязательно бы скатилась слеза умиления, а так я просто беру ее ладонь и прижимаю к губам.
— Нет, мне хорошо! — Подняв взгляд, тону в безграничной нежности и заботе, льющейся из ее глаз. — Мне очень хорошо!
Часть 1
Глава 9
Середина июля 1263 года
Качаясь, словно корабль в штормовом море, карета ползет по разбитой дороге. Внутри, обложившись подушками, сижу я и стараюсь не морщиться от каждого толчка. Удается плохо, потому как любое резкое движение все еще отдается болью не восстановившегося до конца организма.
Напротив, откинувшись на спинку дивана, сидит Иргиль. Глаза ее закрыты, и она вроде бы спит, но даже в таком виде от нее исходят флюиды злорадствующего торжества: «Мучаешься⁈ А я тебя предупреждала! Говорила тебе: не надо ехать и без тебя справятся!»
Отодвинув край занавеси, выглядываю в окно. Карета неторопливо катится вдоль расположившегося на дневной отдых корпуса Ваньки Соболя. Роты стрелков, пикинеров и алебардщиков вытянулись вдоль обочины, занимая все открытое пространство по кромке леса.
Я смотрю на то, как деловито и без суеты действуют бойцы, как проносятся мимо вестовые и чувствую ту незримую нить, что соединяет командующего корпусом с каждым его подразделением.
Вместе с чувством удовлетворения это зрелище рождает в моей душе и непрошенные сомнения.
«Может она права? Чего я во всякое дело лезу. Соболь, наверняка, справился бы и сам!» — Ворчу на себя, хотя знаю, что все не так просто и мучаюсь я не зря.
Тут надо сказать, что когда к началу июля я перебрался в Тверь, туда уже через неделю примчался гонец от Смоленского князя. Встревоженный Ростислав Мстиславович «слезно молил» о помощи. Ссылаясь на союзный договор, он просил оказать ему поддержку против большого литовского войска, двигающегося на Мозырь.
Чтобы в очередной раз ни князь Ярослав, ни бояре не упрекали меня в единоличном принятии решения, я решил передать решение этого вопроса Тверской боярской думе. Опыт подобных заседаний говорил мне, что большой пользы от этой затеи не будет, но в таких делах важна форма, а не содержание. Было важно проявить уважение, дабы, как говаривали большевики, правящий класс не посчитал себя обделенным.
В общем, все собрались, как обычно, в большой думной палате. Бояре по старшинству по лавкам, князь на своем месте в торце, я чуть правее, отдельно от всех, но без возвышения, так сказать, первый среди равных.
Едва огласили текст грамоты, как Острата возмущенно фыркнул:
— О каком договоре речь, коли он сам на этот Мозырь напал и сам эту Литву на помощь звал! В Союзном соглашении говорится о помощи в обороне Смоленских границ, а не о том, чтобы мы пособляли Мстислачичам чужие вотчины хапать!
Традиционно на Острату тут же посыпались упреки. Вся бывшая партия боярина Якуна, теперь так же дружно стоящая за его старшим сынком Епифаном Якиничем, начала яростно клевать Острату. Сам же Епифан Якинич, перенявший от отца нелюбовь ко всему, что ни исходило от меня или верных мне людей, не раздумывая, обвинил боярина в предвзятости.
— Знамо нам, чего ты против Смоленских ополчился, — ворчливо начал он, не вставая, — тебя Черниговский князь поди умаслил, чтобы ты его интересы здеся блюл!
В ответ Острата прошелся про умственные способности младшего Якинича, и, как результат, в палате начался общий гвалт. Бояре надрывали голоса, пока князю все это не надоело, и он глянул на председательствующего боярина Малого.
Фрол Игнатич хоть и постарел, но голос у него по-прежнему зычный. Как председатель сего почетного собрания, он гаркнул на разбуянившихся членов с полным осознанием своих полномочий.
— А ну тихо, чего разгалделись, как бабы!
Собрание разом угомонилось, и князь Ярослав устало махнул рукой.
— Давайте