Никогда на сей счет не расспрашивал мать, но, думаю, она могла бы рассказать нечто подобное.
А потом отец с матерью выросли, стали журналистами, работали в белорусскоязычной прессе, по-белорусски писали, если надо – сходу переходили на белорусский при разговоре. У мовы имелась, так сказать, своя ниша. Дома и где угодно говорили по-русски. Но белорусский был языком для творчества. Так что вопрос, на каком языке писать свою книгу, для матери даже не стоял. Естественно, на белорусском!
Новая реальность
Еще о новых временах.
Родители говорили, что до войны практически не сталкивались с антисемитизмом. Нет, он, конечно, имел место и не случайно вновь моментально возник после нападения немцев – но как-то таился. Однако после войны ситуация ощутимо поменялась.
Не скажу, что нашей семье «новая реальность» сломала судьбу. Выражусь иначе: она на их судьбы повлияла.
Как уже говорил, где-то году в 1947-м или в 1948-м Давида Марковича демонстративно выперли из Комитета госконтроля. Что ж – пошел, как и до войны, на завод, вернулся к привычному делу. Не смертельно. Но унизительно. Щелчок по носу.
С бабушкой вышло вот как. Сразу после войны она, известный партизанский врач, всюду привечалась, в воссозданной 2-й Минской больнице тут же стала завотделением. Преподавала в мединституте. Вернулась и к научной работе – занималась полиомиелитом, очень острой тогда медицинской проблемой. Но был у Рахили Ароновны брат, когда-то давно, сразу после революции уехавший в Америку. В 1930-е они переписывались, причем, вопреки современным представлениям, к коммунистке Краснопёрко в те годы (в те годы!) за это претензий не предъявлялось. Потом война, освобождение, возвращение в Минск… Бабушка понимала, что где-то в далеких Штатах брат сходит с ума, не зная, жива ли родня. Адрес его, понятно, за время всех военных потрясений затерялся. В ту пору в Москве работал известный американский журналист Генри Шапиро, корреспондент, кажется, Ассошиэйтед Пресс… Его имя знали все, Шапиро брал интервью у Сталина. Бабушка, будучи в Москве, вышла на этого Шапиро, попросила, чтобы помог отыскать в США брата, передал, что сестра, ее дочери и муж живы. Шапиро, тронутый всей этой ситуацией, согласился. Действительно через какое-то время из Нью-Йорка в Минск пришло счастливое письмо. Затем – одна за другой – пара посылок. О них никто американского брата не просил, человек просто проявил свою личную радостную инициативу. И ничего «ах, такого!» в тех посылках не было – какие-то бытовые вещи типа платьица для Инны. Но…
Уже начиналась холодная война, и все случившееся стало грозно именоваться «связью с заграницей». Последовали оргвыводы. Рахиль Ароновну сняли с должности завотделением, выгнали из мединститута, исключили из партии (позже восстановили со строгим выговором), таскали по инстанциям, ей пришлось пройти через многочасовые унизительные объяснения и проработки. Вопрос о защите уже почти готовой диссертации отпал сам собой: помню, родители глухо упоминали, что бабушка тогда просто отдала собранные материалы одной из своих учениц. Был ли это нервный срыв или что-то еще – не знаю. Может, и срыв. По воспоминаниям матери, Рахиль Ароновна в те дни испытала настоящее потрясение, очень переживала, что вся эта история отразится на судьбе дочерей.
Далее до пенсии она работала уже простым врачом.
«Восемь суток»
С 1948 годом в нашей семье связано еще одно событие.
Оглянемся чуть назад. Когда Рахиль Ароновна с дочерьми попали к тихомировцам, Инне было восемь лет. Таких ребят в силу разных обстоятельств в бригаде оказалось шестеро – дети бойцов плюс подобранные сироты из спаленных немцами деревень. Перед командованием встал вопрос – что с ними делать? Постановили: с небольшой группой сопровождения детей и пятерых тяжелораненых отправят на партизанский лесной аэродром, чтобы на Большую землю их вывез очередной прилетевший из-за линии фронта самолет. Аэродром, правда, находился далеко от расположения бригады, как до него добирались – отдельная история. Но добрались.
Прилетевший самолет, однако, всех принять не смог – выходил перегруз. Летчики решили забрать в первую очередь раненых, а за детьми прилететь завтра. Только назавтра на аэродром налетела уже гитлеровская авиация. Вслед за страшной бомбежкой фашисты начали облаву. Партизаны, подхватив детей и отстреливаясь, уходили через болота. Партизанка «тетя Вера», которая тащила Инну за руку, была убита. Инна и еще две малышки оказались среди огромного леса одни. Несколько дней блуждали по чаще, ели ягоды и заячью капусту, в конце концов попались немцам. В ближайшей деревне их допрашивал власовский полковник Головинкин. (Инна запомнила фамилию, и сейчас, готовя этот текст, я проверил по интернету – да, был такой). Головинкин чуял, что перед ним дети партизан, выспрашивал, где родители, говорил сначала ласково, потом угрожал, запугивал. Девочки, однако, твердили то, о чем договорились заранее: мы из таких-то деревень (дальних, не проверишь), были с мамами в лесу, попали под бомбежку, потерялись.
Ночью им удалось ускользнуть от немцев. Вновь начались блуждания по лесам, хождение от деревни к деревне, пока, наконец, девочек чудом не отыскала тихомировская разведка. После этого Инну передали в крестьянскую семью Запрудских в подконтрольной бригаде деревне Мирославке. Там она пробыла до освобождения БССР.
В 1948 году в Минске начал создаваться сборник «Ніколі не забудзем. Расказы беларускіх дзяцей аб днях Вялікай Айчыннай вайны». Мальчишкам и девчонкам, недавно пережившим войну, предложили написать в редакцию республиканской пионерской газеты о том, что они видели, испытали. Инне, уже минской школьнице, тоже было о чем