Но когда мне пошел восьмой год, в моей жизни произошла резкая перемена, набросившая мрачную тень на весь окружавший меня мир. В нашем городе появилась из какой-то далекой, неизвестной мне провинции группа бродячих корейских торговцев. Избрав город своей временной резиденцией, они несколько дней ходили по его улицам и окрестностям со своими товарами. Как-то раз я играл один на пустыре перед нашим домом. В это время проходила мимо старуха-кореянка с морщинистым и черным от загара лицом. Она была из той же группы торговцев и уже несколько дней бродила с товарами поблизости, поэтому я хорошо запомнил ее лицо. Старуха остановилась возле другой кореянки, стоявшей в одном углу пустыря, и о чем-то с ней заговорила, смеясь и указывая пальцем в мою сторону. До моего слуха донеслось: «Этот мальчонка совсем не японец». Едва ли нужно говорить, какое впечатление произвели на меня ее слова. Вечером, за ужином, я, заливаясь слезами, рассказал об услышанном отцу и матери и спросил, правда ли, что сказала старуха. Лицо отца приняло страшное выражение, какого я не видел никогда раньше. Он прикрикнул на меня, сказав, что если я еще когда-нибудь заговорю об этом, то он меня выгонит. Лицо матери подернулось печалью. «Это неправда, ты наш милый сынок, только, пожалуйста, не говори больше таких вещей», – сказала она и тоже строго посмотрела на меня, чего с ней никогда прежде не случалось. Я решил в своем детском сердце никогда больше не поднимать этого вопроса перед отцом и матерью, но тень, которая легла мне на душу, терзала мое маленькое сердце и никогда уже не исчезала. Иногда сомнение с особенной силой поднимало голову и терзало мое маленькое сердце.
Я прожил в этой местности до тринадцати лет и по мере того, как все больше стал понимать вещи, я тайком от родителей, но с возрастающей настойчивостью пытался добиться разгадки того, что меня мучило: я внимательно присматривался к выражениям лиц японцев, товарищей отца, местных торговцев, знакомых корейцев, школьных учителей и т. д., прислушивался к тому, что они говорили промеж себя, и к разным слухам, временами даже расспрашивал их, стараясь не навлечь на себя подозрений.
Таким путем мне удалось наконец выяснить, правда, в очень неопределенных чертах, что я не настоящий сын моих родителей, а был принят ими еще младенцем не то из рук какого-то человека, не то из приюта. Постепенно характер мой портился, я превращался в капризного мальчика, с которым трудно было сладить. Должно быть, это очень беспокоило родителей, потому что однажды они для моего успокоения решили даже показать мне наш фамильный список, в котором я значился законным сыном супругов Носэ. Конечно, не исключалась возможность рождения ребенка и от престарелых родителей, убеленных сединами, но, с другой стороны, ведь не составляло никакого труда включить в фамильный список и подобранного ребенка, который еще не вылез из пеленок. Если бы провинциальный чиновник Носэ с женой были самодурами, пользующимися своей властью, дело другое, но отец был поразительно мягкий и сострадательный человек, может быть, даже чересчур безвольный для чиновника. Мать, в свою очередь, обладала теми же качествами, но в еще большей степени. Оба они вместе делали все, что было в их силах, для бедных и несчастных людей, будь то японцы или корейцы, безразлично. А так как все это происходило на моих глазах, то, естественно, я не мог не думать, что, может быть, и я тоже был подобран этими сердобольными людьми, пожалевшими подкидыша. Как ни уговаривал и ни стращал меня отец, мои сомнения не рассеивались.
Когда мне шел тринадцатый год, отец, не отличавшийся большими успехами по службе, вышел в отставку, и мы вернулись в Японию на его родину. Около этого времени страстное, упорное желание узнать о своем происхождении сделалось у меня почти манией. Я не отставал от отца, прося его раскрыть мне всю правду. Сначала отец всячески увещевал меня, бранил, называл мои сомнения пустыми бреднями, говорил, что я его родной сын, что имя Тацумару дано мне в память прадедушки, знаменитого фехтовальщика из клана Х., носившего то же имя в детстве, но все было напрасно, я не поддавался убеждениям.
Один раз в отсутствие отца я так пристал к матери, что она по доброте своей не выдержала и, заливаясь слезами, раскрыла наконец, что я действительно приемыш. Несколько раз после того я пытался узнать, кто были мои родители. Отец говорил, что моим отцом был полицейский, погибший на посту при набеге хунхузов где-то в пограничном районе. Но когда я еще упорнее начинал расспрашивать о фамилии отца и откуда он родом, отец всегда сердился и переводил разговор на другую тему. И опять как-то раз, когда отца не было дома, я заставил-таки мать сознаться, что меня взяли из какого-то приюта. Я стал допытываться дальше, словно сыщик, задавая совсем не детские вопросы: какая на мне была одежда, такая, какую надевают на японских младенцев, или же… Мать со слезами на глазах ответила мне только: японская. Но я все еще не верил. Теперь, когда я вспоминаю, как я в то время приводил в ярость отца и доводил до слез мать, мне становится страшно от содеянного мной греха. Мне иногда приходит мысль, что это я был виновником смерти этих сердобольных стариков, преждевременно сошедших в могилу. Отец, несмотря на свой преклонный возраст, мог спокойно прослужить еще несколько лет, а между тем он бросил службу и вернулся на родину. Почему он это сделал? Наверное, он думал, что если не переменит для меня окружающей обстановки, то мое душевное состояние, напоминавшее сумасшествие, никогда не утихнет.
Итак, наша семья возвратилась на родину отца в маленький городок, расположенный в местности с хорошим климатом, недалеко от Внутреннего японского моря, но и здесь удача не сопутствовала родителям. Отец в душевной простоте доверил все свои сбережения, сделанные за долгую службу, младшему брату коммерсанту с замашками афериста, быстро спустившему их. Единственно, что еще у нас оставалось, это запущенная усадьба, какие бывают у мелкопоместных дворян. Она была расположена за холмом, покрытым старыми криптомериями, соснами и вязами. Но и усадьба находилась в числе имущества, заложенного братом отца.
Отец, однако, с чисто буддийским спокойствием отнесся к неудачам, ни словом не попрекнув брата. Он открыл маленькую контору по составлению жалоб и прошений для жителей городка и этим поддерживал