Солнце уже поднялось над Синёвцем, мордастое и сияющее, словно таз из-под повидла. Тень от кривого ореха растянулась, как лохматое одеяло, до могилы попа Эню. Под висящей на ветке торбой примостилась пестрая собака Нено и, подняв лапу, неистово чесалась.
— Джинн-джанн… джинн-джан-джинн… джинн-джан-джинн… — пели косы, а молоточки стучали, торопясь друг за другом. Отбив последний удар по самому кончику косы, Саби Врун поднялся, полил оселок водой из тыквенной баклажки, провел им несколько раз вверх и вниз по лезвию и сказал:
— Ну, Нено, подымайся, работа не ждет! Я пойду от попа Эню к бугру, тут свежие могилы и терновник, а ты гони вниз по ложбинке. Подымайся, ведь нынче суббота, надо прибрать покойничков к завтрашнему празднику! — Саби выбил трубку, засунул ее за пояс, ухватился за косу, расставил шире ноги и пошел косить.
Могила попа Эню сровнялась с землей, и узнать ее помогал только покосившийся крест. Приблизившись к могиле, Саби, не переставая махать косой, крикнул:
— Прости, батюшка, но не быть тебе больше попом! Сегодня всех вас подряд брею — держись!
Острая коса засвистела вокруг креста, срезая высокий бурьян, разросшийся над головой попа Эню. Побрив попа и его соседей, Саби короткими взмахами подобрался к своему давно умершему соседу и приятелю Чеко Чолпану и еще издалека закричал:
— Эй, сосед, намыливайся, сейчас приду! Свечки до сих пор тебе не поставил — нужда проклятая заела, но зато сегодня побрею тебя ради святой субботы; вон ведь ты какой бородой оброс! Протестантом оборотился!
Только он стал собирать валявшиеся вокруг могилы сухие ветки, как собака под деревом заворчала, тявкнула раз-другой и снова принялась выискивать блох. Внизу, на дороге, пролегавшей вдоль самого кладбища, показалась вдова Чеко с узелком, мотыгой за плечом и глиняным кувшином в руке. Она давно была зла на Вруна Саби, шуточки которого выводили ее из себя, и старалась молчком прошмыгнуть мимо косарей.
— Ты, Чековица, видно, много бензина налила в мотор! Летишь-гудишь, как самолет — даже здрасте сказать некогда!
— Чтоб у тебя в ушах загудело, пересмешник!
— Не шипи! Лучше к нам на подмогу иди! Подержишь Чеку, пока брить будем, а то борода у него жесткая — запрыгает он у нас!
— Чтоб тебя самого обрили окоченелого, негодяй окаянный, коли греха не боишься, над покойниками измываешься! — вскипела вдова и, взобравшись на кучу земли, заорала: — Чтоб тебе к нему попасть и не вернуться! С кладбища не выйти, цыган, голодранец!
Платок у нее свалился с головы на плечи. Всклокоченная и разъяренная, она ругалась на чем свет стоит.
Саби Врун, невозмутимый и улыбающийся, лишь изредка успевал вставить острое словцо:
— Будет тебе орать — лучше платок поправь. А то встанет Чеко на тебя поглядеть, да как увидит — сразу обратно в могилу нырнет!
— И ты за ним, и ты сквозь землю провались, побирушка, чтоб весь ваш род сгинул! Чтоб вас чума повалила, удушье задушило, ни дна вам, ни покрышки!..
Тут Чековица открыла барабанный огонь. Решив начисто изничтожить противника, она хватала комья земли и с проклятиями яростно швыряла их за ограду. Саби Врун пригнулся и, ухмыляясь во весь рот, крикнул:
— Поправь прицел, Чолпанка, — перелет! Трахнешь Нено — погубишь первого парня на деревне. А я-то собирался сватать тебя за него!
— Пусть к тебе ведьмы сватаются, пес проклятый, пусть нечистая сила все в доме у тебя перевернет! Пусть через тебя, когда издохнешь, черная кошка перескочит, чтобы ты в упыря обратился!..
Охрипнув, с пеной на губах, она решила перейти к атаке с ближнего расстояния; сбежала со своего бугра и стала карабкаться на ограду, вопя не своим голосом:
— Чтоб вам всем лопнуть и провалиться — и тебе, и матери твоей, и отцу твоему, и детям!
— Нено-о-о! — закричал Саби. — Иди скорей сюда! Если не видел живой гориллы — гляди! Я когда-то видел на Пловдивской ярмарке, но та была не такая лохматая!
Сенегалец расхохотался, опираясь на косу. Его большой рот растянулся до ушей, а крепкие зубы белели на солнце, словно он откусил большой кусок брынзы.
СИНЕКУРА
Не знаю, как ваша деревня, а наша раскинулась по обоим берегам речки, когда-то бурной и широкой. Теперь русло ее занесло песком; летом она совсем пересыхает, и только кое-где в лесу остаются небольшие бочаги. Вдоль речки идет дорога в общинный лес. Неподалеку от деревни она раздваивается на манер штанов — одна штанина ведет к участку, где разрешена рубка, другая — в заповедный лес. У развилки стоит груша, а под грушей, в расстегнутой на груди рубахе, сидит и строгает прутик Пеню-лесник. Пеню устроился на службу недавно. До него лесником был Дели Станчо, а до Станчо — тот самый чернявый, как бишь его, забыл…
Светает. Снизу, со стороны деревни, показывается целый обоз; слышится собачий лай и охрипший голос помощника старосты. «Наши люди», — бормочет себе под нос Пеню; поднявшись с места, он здоровается с возчиками, желает им счастливого пути, и обоз сворачивает к заповедному лесу. Помощник старосты угощает Пенчо табачком, а Тинко Удалец тем временем ловко всовывает ему за пояс баклажку с ракией[1]. Обоз, как огромная гусеница, уползает в тенистую чащу заповедника. Пеню лениво потягивается, лезет за пояс и подносит баклажку к губам. Солнце выглядывает из-за скалы и, словно котенок, облизывает его усы. Снизу снова слышится скрип колес, и немного погодя прибывает новый обоз: бывший староста, его зять Дели Станчо и еще двое из оппозиции. Пеню встречает их строгим молчанием, тщательно проверяет выданные им разрешения на порубку, и они сворачивают к лесосеке. Вскоре со стороны деревни поднимается пыльное облако от идущего стада. Проходят мимо коровы, за ними — пастух, проезжает хромой Петко на осле, и снова наступает тишина. Поднявшееся над скалой солнце в упор смотрит на землю. Становится жарко. Пеню почесывает шею, скручивает новую цигарку и усиленно раздумывает, куда бы пройтись. Вчера ходил в орешник посмотреть, не созрели ли