Я очень давно не выходила на пустошь[2]. Я бродила по уединенным тропам среди древних рощ, когда была расстроена, или раздражена, или злилась, и мне требовалось очистить голову. Отец в этом случае говорил, что я «отправлялась на поиски равновесия», но с тех пор, как я вернулась в университет, мое время мне уже не принадлежало: если я не читала лекции, то давала факультативные уроки, проверяла работы или составляла новые курсы. На прогулки просто не оставалось времени. Но семестр закончился, а с ним и мои преподавательские обязанности, так что, по крайней мере на несколько недель я могла располагать своим временем как пожелаю.
Я оставила кашу булькать на плите и отправилась обратно в ванную, остановившись по дороге у фотографии отца.
Вот он, сидит за длинным столом на нашей кухне в Оксфорде, читает древнюю книжку в бумажном переплете, словно ему ни до чего нет дела, и при взгляде на него мне снова захотелось стать ребенком, играть с его камерой (случайно сделав эту самую фотографию) и пребывать в своем зачарованном мире, словно мне больше ни до чего нет дела. Я глубоко вздохнула и решила, что после ванны и завтрака обязательно пойду прогуляюсь по пустоши.
Однако ни до какой пустоши я не дошла, а прежде чем успела сообразить, оказалась перед дверью Сьюзен. Как туда попала, я совершенно не помнила. Я толкнула дверь, рассчитывая, что там, как всегда, не заперто, и озадачилась, когда та не шелохнулась. Я постучала, но не получила ответа, заглянула в окно – и не увидела никакого движения, что было еще более странно, потому что Сьюзен всегда находилась дома. У меня уже мелькнула мысль сломать дверь, чтобы убедиться, что с Сьюзен все в порядке, а уж когда я и кулаком постучала, и покричала в щель для писем и никто не откликнулся, мое и так расстроенное душевное состояние начало перерастать в неприемлемо отчаянную панику.
И тут я услышала голос Сьюзен у себя над головой:
– Ты что творишь? Ты же так эту чертову дверь с петель снесешь, – сказала она, возникнув на идущем вдоль дома тротуаре.
– Сьюзен, ты в порядке! – воскликнула я, шмыгая носом и вытирая глаза.
– Конечно я в порядке, – ответила она, осторожно спускаясь по ступенькам. – Надо было просто купить кое-что по мелочи.
Я бросилась к ней и забрала сумку, пока она копалась в поисках ключей в оттопыренном кармане домашнего платья.
– Это ты оставила пирог у меня на пороге?
– Да.
– Я так и подумала. А чего не занесла его в дом, мы бы вместе съели.
– Я… была немного расстроена и хотела просто вернуться домой.
Сьюзен открыла дверь, но прежде, чем войти, повернулась ко мне.
– Это из-за Матильды? Она звонила вчера вечером, и я никогда в жизни не слышала у нее такого расстроенного голоса. Пошли, милая, глотнем чайку.
– Я не знаю, что сделала не так, – призналась я, падая на стул.
– Да ладно? Тебя просветить? – уперла она руки в боки. Я помедлила с ответом, потому что на лице Сьюзен читалось, что легко я не отделаюсь. – Моим советом ты не воспользовалась, так ведь? – продолжала она, не дожидаясь ответа. – Ты не стала носиться с ней, не показывала, как ее ценишь, не делала комплиментов. Ты продолжала оставаться все тем же сухарем, что и обычно, и ей это осточертело.
– Сухарем, – повторила я. – Отец иногда звал меня сухариком.
– И ты настоящий сухарь… иногда. – Сьюзен поставила на стол пирог, две тарелки и вручила мне нож. – А иногда ты бываешь милой. Вот почаще показывай Матильде свою милую сторону.
Я уставилась на нож и положила его на стол.
– Слишком поздно.
– Да ничего подобного. Она еще не уехала в Португалию. Вам двоим надо просто сесть, поговорить и разобраться во всем.
– Но она сказала, что все кончено!
– А ты этого хочешь?
– Нет! Совершенно не хочу! Нет-нет-нет.
– А ей ты это сказала? – Я ничего не сказала Матильде. Я сбежала от нее, ничего не видя вокруг, и даже не попрощалась. – Не сказала, так?
Я закрыла лицо руками.
– Сьюзен, нужно признаться, мне никогда не удавалось строить отношения с людьми. На самом деле, если честно, я исключительно невезучая в этом вопросе. Меня всегда бросают.
Но потом, под закрытыми веками, я увидела отца, который качал головой, как бы говоря: «Соберись. В этом доме у нас не принято жалеть себя, уж простите великодушно». Я громко шмыгнула носом, расправила плечи и добавила:
– Но это пустяки. Последние двадцать лет я прекрасно прожила в одиночестве. Я не скучаю в собственной компании, у меня полно работы, я провожу серьезные и интересные исследования. Мне не нужен кто-то еще.
Сьюзен долго молчала, что было ей не свойственно. Я взглянула на нее и заметила выражение то ли неверия, то ли жалости, то ли раздражения. Наконец она открыла рот и произнесла:
– Двадцать лет… господи… ты знаешь, в чем твоя проблема?
Я пожала плечами.
– Ты так давно живешь отшельником, что даже не понимаешь, как одинока. И теперь предлагаю тебе засучить рукава и исправить все, что ты наворотила.
– Я уже сказала – она говорит, что все кончено.
Сьюзен вынула телефон из кармана и взглянула на часы.
– Я знаю, но, к счастью для тебя, есть возможность убедить ее в обратном. Я пригласила ее на бранч, так что она появится с минуты на минуту.
Мое сердце пропустило удар, я ахнула, встала, села, снова встала, заозиралась в ожидании Матильды – и, словно по сигналу, она возникла в дверях. Взглянула на меня, на Сьюзен, снова на меня и спросила:
– Сьюзи, ты что тут затеяла?
– Дорогая, я тут совершенно ни при чем! Я возвращаюсь домой из магазина и вижу, как она пытается взломать мою дверь. Но раз уж вы обе здесь, я побегу сделаю себе ноготочки.
С этими словами она исчезла за дверью, а я стояла там, уставившись на Матильду, на мой Душистый Алиссум. У меня перехватило горло, пересохло во рту, бешено колотилось сердце – и я не знала, с чего начать.
– Юстасия…
Но потом тело решило за меня – или, возможно, сердце, – и я ринулась к ней, схватила в объятия и поцеловала в щеку.