Отрицая всякое значение за политическими и общественными условиями, проф. Сикорский выдвигает на первый план пессимистическое настроение масс, отсутствие веры в лучшее будущее и упадок духа. Но ведь такого рода настроение масс не может быть беспричинным. Нельзя же закрывать глаза хотя бы на такой исторический документ, как Письменные известия Чаусских раскольников, в жалобах которых г. Сикорский склонен видеть общий и субъективный отпечаток мало мотивированной мировой скорби, когда на самом деле в этих печалованиях раскольников слышатся стоны, вызванные как нельзя более конкретной и как нельзя более мрачной действительностью: Ныне как духовные и земские власти не по избранию Святого Духа поставляются, а злата ради, того ради они порицаются от бесов, а не от Бога; того ради нынешние власти во всем жестоки, гневливы, наглы, люты, яры, нестройные, страшны, ненавистны, мерзки, не кратки, лукавы... ныне во все страны посылают указы и взаконения с посланники жестокими.
Я не думаю, чтобы в этом документе и в особенности в жалобах на посылаемые «указы и взаконения с посланники жестокими» можно было видеть, как того хочет проф. Сикорский, отражение чисто субъективного настроения, отпечаток мало мотивированной мировой скорби.
К тому же историко-сравнительный метод позволяет как нельзя лучше разобраться в фактах и дать им правильную оценку. Тому, кто смотрит на дело исключительно с психиатрической точки зрения, может казаться, что своеобразное явление, о котором у нас идет речь, свойственно только русскому народу. Но если современная Западная Европа не знает таких эпидемий, то далеко нельзя сказать того же о Западной Европе средних веков, когда, несмотря на упорную борьбу отцов церкви с самоубийством11, в лоне самой церкви, в уединении монастырских келий, долгое время свирепствовала эпидемия самоубийств, послужившая предметом для особого трактата монаха Кассиана под названием De spiritu tristitiae.
Вот какими мрачными красками рисует проф. Лакассан12 эти психические эпидемии средневековой Европы: «Мы пришли теперь к мрачному средневековому периоду от XIII до XV века, — периоду, в течение которого католико-феодальный мир прошел через ужасный кризис... Помешательство становится эндемичным на всем Западе. Оно проявляется в процессиях бичевальщиков, в конвульсивных болезнях, как хореомания, пляска св. Витта, тарантелла, danse macabre. В первые годы XV века нищета народа ужасающая, голодные годы следуют один за другим, народ голодает, мозг людей возбужден... При этом общем возбуждении общественная опасность растет. Дьявол выступает на сцену и будет мучить человечество в течение трех веков. Он сначала овладевает низшими слоями общества, самыми бедными и наиболее поддающимися... Психическая болезнь царит во всей Европе».
Когда читаешь это описание, невольно напрашивается сопоставление с Россией конца XIX и — увы! начала XX века, где невежественные и обездоленные народные массы становятся жертвами эндемически свирепствующего кликушества и хлыстовства, где еще до сих пор возможны такие потрясающие драмы, как терновские самопогребения...
Но это сопоставление в то же время указывает нам, что, вопреки общераспространенному мнению, эти явления, несмотря на всю своеобразность, вовсе не представляют специфической черты, свойственной русскому народу.
Расовый фактор здесь, следовательно, вовсе не имеет того значения, какое ему можно было бы придать при поверхностном взгляде на дело. С другой стороны, как бы резко ни был выражен психопатический характер таких самоубийств, мы видим, что этот психопатический элемент в свою очередь является только отражением глубоко ненормальных общественных и политических условий — гнетущей экономической нищеты и невежества народа, разнузданного произвола.
III.
Итак, даже по отношению к коллективным самоубийствам с такой резко выраженной религиозно-психической окраской, какую носит самоистребление в русском расколе, приходится признать, что объяснение, сводящее все дело к подражательности или к «психической заразе», является далеко не полным: здесь, быть может, более чем где-либо психическая зараза требует для себя уже подготовленной почвы, и в этом предварительном процессе созидания благоприятной почвы первенствующая, если не исключительная, роль принадлежит социальным причинам.
Раз это верно там, где речь идет о чисто психопатических эпидемиях, то что сказать о таком явлении, как наблюдаемая в последние годы эпидемия самоубийств в России?
При желании можно, разумеется, и здесь свести все дело к невропатии. Ведь вот умудрились же гг. Кабанес и Насс свести чуть ли не всю великую французскую революцию к «революционному неврозу», так что даже Жюль Клареси, написавший дифирамбическое предисловие к их книжке, счел нужным сделать на этот счет кое-какие оговорки и вежливо упрекнуть авторов в чересчур легкомысленном доверии к «подозрительным анекдотам и к тенденциозным сведениям». Заметьте однако, что даже гг. Кабанес и Насс, книга которых, право, напоминает изображенную Октавом Мирбо карикатурную фигуру д-ра Triceps, открывшего, что «бедность есть невроз», — даже гг. Кабанес и Насс, говорю я, вынуждены признать, что заразительный характер самоубийства проявляется с особенной силой в эпохи тяжелых общественных кризисов: «всякий раз, — заявляют эти авторы, — как общество потрясено до основания каким-нибудь страшным ураганом, в роде революции или войны, нужно ожидать увеличения числа самоубийств.»
Уже цитированный нами французский психиатр Моро де Тур, приписывающий главное значение в этиологии самоубийства причинам субъективного характера и прежде всего психической организации индивида, тем не менее замечает: «В генезисе эпидемий самоубийства сыграли важную роль великие бедствия, политические или религиозные бури, которые, разражаясь время от времени — в особенности в течение средних веков — в различных странах, влекли за собою разорение, голод, чуму, всевозможные страдания, волновали, мутили народы, возбуждали их нервную систему и доводили их до состояния крайнего напряжения и раздражения...»
Было бы однако ошибочно думать, что все государственные перевороты и общественные потрясения обязательно должны сопровождаться увеличением числа самоубийств. Переворот перевороту рознь. Тогда как одни из них свидетельствуют о разложении общества, другие, напротив, отличаются замечательным подъемом коллективных чувств и в силу этого ведут не к повышению процента самоубийств, а к его понижению. Революция 1848 года, которая обошла почти всю Западную Европу, оказала именно такое влияние на самоубийство, как в этом легко убедиться из следующей таблицы, дающей годовое число самоубийц в 1847, 1848 и 1849 годах.
Точно такое же действие оказывают национальные войны, вызывающие у народа подъем духа. Франко-прусская война, наприм., отразилась на самоубийстве в заинтересованных странах следующим образом:
Но в совершенно обратном смысле действуют, конечно, такие войны, каковой была для России война с Японией: как