— Нет, просто переговорить, — успокоил я.
— Отца Арсения сейчас нет, — сказала она. — Он отдыхает. Вечером службу вести будет.
— И где отдыхает? — спросил я.
— У себя дома.
— И далеко живёт?
— Да нет, вот же, — показала она рукой через окно.
Мы вышли на крыльцо. Рядом, прямо на территории храма, стоял аккуратный домик — с черепичной крышей, современным фасадом, словно коттедж для отдыха.
— Это его дом? — спросил я.
— Ну да, — ответила она.
— Неплохо живёт, — сказал я. — За счёт храма, похоже, постройка-то недешевая.
Тётушка покачала головой:
— Не суди служителя Божьего, сынок. Каждый дом строит себе по вере. Кому Господь дал — тот и возведёт.
— Спасибо, — сказал я. — Пойдём побеспокоим вашего батюшку.
Тётушка перекрестилась, что-то пробормотала под нос и скрылась в недрах храма.
Мы подошли к домику. За ним стоял китайский кроссовер — новенький, блестящий, с кожаным салоном, судя по виду.
— Хм, — хмыкнул Шульгин. — Сколько у него, интересно, зарплата, у этого отца Арсения? — спросил он, кивнув на машину. — Они вообще, Макс, как — зарплату получают или на пожертвования живут?
— Понятия не имею, — ответил я. — И вообще, это не имеет значения.
Я постучал в дверь. Через несколько секунд за ней послышались шаги. Дверь распахнулась, и на пороге появился бородатый мужик в спортивном костюме. Лет за пятьдесят, крепкий, широкоплечий, с густыми чёрными волосами без единой нитки седины. Лицо загорелое, глаза прищуренные, внимательные, но в них было что-то мягкое, будто натренированная благость, за которой пряталась твердость характера.
— Добрый день, — сказал я.
— Здравствуйте, вы по ремонту кровли? — спросил он.
— Нет, мы из полиции, — сказал я.
— Из полиции? — переспросил он удивлённо.
— Вы отец Арсений?
— Иерей Арсений Иванов, настоятель храма Святителя Николая в городе Камнегорске, — кивнул тот.
— У нас есть к вам несколько вопросов. Касаемо вашей работы в изоляторе временного содержания.
— А, понимаю, — кивнул он, но сразу добавил: — Это тайна исповеди. Я не могу ничего вам говорить.
Он выпрямился, чуть нахмурился.
— Если вы хотите узнать, о чём мне рассказывают исповедующиеся, то я уже говорил вашему начальству — я не участвую в ваших… как вы их называете… оперативных мероприятиях. Я людям душу облегчаю, грехи помогаю осознать, снять перед Богом камень с души.
— Это всё хорошо, — прервал я его. — Но недавно вы исповедали некоего Чучалина Александра Николаевича.
— Я много кого исповедую, — вздохнул отец Арсений. — Имена я не запоминаю, тут имена не важны. Исповедь — это не опись какая, это сокровенный труд души, и мне, как слуге Христову, надлежит хранить это в тайне.
— Ну, может, вспомните — он такой, — подсказал я, — чёрнявый, кудрявый, лет сорок на вид, передних зубов не хватает. Вспомнили?
— Вроде бы, да… — погладил бороду священник. — Был такой. И что вы хотите про него услышать?
— Про что он вам рассказывал?
Он опустил глаза, сложил руки на груди и заговорил мягко, с той неторопливой мерой, какая свойственна людям церковного сана:
— Слушайте, братья мои, поймите меня правильно. Таинство покаяния — не ведомость дел. Мне множество сердец открывается, и я слышу людей, которые приходят с тяжким бременем. Это приход к Богу, это признание греха, это покаянный плач о содеянном и надежда на милость Божию. И потому нельзя слово исповеди выносить наружу… было бы это преступлением против совести и против самой сути служения.
Красиво загнул… Да и говорил серьёзно, но я будто бы пропустил его слова мимо ушей.
— Сокамерники говорят, что Чучалин очень изменился, стал набожным, — попытался вставить слово Шульгин в этот бесконечный красноречивый проток.
— Да, он мог измениться, — продолжил батюшка. — Часто бывает, что человек, столкнувшись с краем пропасти, вдруг видит свет, и в его душе возникает желание исправиться.
— А не высказывал ли он вам мысли о наказании людей за их грехи? — спросил я. — Или о том, что мир нужно очищать от грешников? Может, что-то такое часто повторялось?
— Не судите, да не судимы будете. Мы не можем брать на себя бремя праведного суда. Если человек начинает говорить о «наказании грешников» — это тревожный знак. В таких случаях я всегда говорю: надо каяться, молиться, творить добро, а не зло. Наказывать — не наше дело.
— Так говорил он о наказании грешников? Вы ему так и рекомендовали, как сейчас говорите? — ввернул я конкретный вопрос в его поток выверенной речи.
— Что же я могу вам сказать? — проговорил он и снова поднял глаза. — Этот человек… он искал помощи, он говорил о желании изменить жизнь.
Шульгин не выдержал и перебил:
— В общем, отец Арсений, дело такое: ваш этот подопечный подозревается в жестоком убийстве. Вся информация нам нужна, чтобы найти его.
— Господи… — тихо проговорил иерей, перекрестившись. — Падшая душа…
— И куда он хотел направиться, он вам не говорил? — спросил я. — Это же не тайна исповеди.
— Нет, — ответил отец Арсений, покачав головой. — На такие темы мы не беседовали. Мы говорили о душе, о Боге, о грехах, от которых он хотел очиститься. О тех, что он раньше совершал.
— Ну, то, что он раньше совершал, нас не интересует, — сказал Шульгин.
Он вытащил из кармана визитку, протянул священнику.
— Если вдруг что-то вспомните… или он к вам придёт. Ну, если он такой набожный стал, теоретически ведь может?
— Мои двери всегда открыты для всякого, кто ищет Бога, — кивнув, ответил священник.
— Ну вот, тогда, если появится — позвоните, — сказал я.
— Не обещаю, — отозвался он, глядя в сторону.
— Ладно, и на том спасибо, — сказал я. — До свидания.
Мы уже повернулись к выходу, как вдруг отец Арсений окликнул нас:
— Постойте… — сказал он.
Мы обернулись.
— Я вспомнил, — произнёс он медленно.
— Что именно? — спросили мы в один голос.
— Он… — иерей задумался, глядя мимо нас, — спрашивал меня о смертных грехах. Я рассказывал ему о них. Не знаю, зачем спрашивал. Я тогда ещё удивился…
— О каких именно грехах?