– Выберешься откуда? – не поняла Мэгги.
– Не знаю, из… – Я развела руками. – Отовсюду. Мне вечно снятся стены, которые на меня падают. Зажимают ногу, как в больнице. Или бомбёжка: вот она начинается, а я не могу сдвинуться с места. Или я опять в нашей старой квартире, в шкапчике под раковиной, и не деться никуда. – Я втянула воздух поглубже. – Понимаешь, я в этом выросла. Там, у нас в квартире. Меня держали взаперти.
– Но ты же выбралась, – сказала Мэгги.
Я рассмеялась, но смех вышел нервный и почти как плач.
– Ну да, пожалуй. Всё равно, надо быть начеку. Смотреть в оба, чтобы больше ничего плохого не случилось.
Её сочувственный взгляд затуманился от печали.
– Ада, – сказала она, – против того плохого, что с тобой случалось, ты не могла ничего сделать. И сейчас не можешь. Твои усилия в общем-то ничего не меняют.
Я прошла вдоль парапета до угла. Выглянула наружу, на чёрное, как уголь, море.
– Я охраняю город от пожаров, чтобы Джейми по ночам ничего не угрожало. Джейми и мне самой, и всем остальным.
– Нет, – возразила Мэгги. – Ты просто дежуришь пару часов на шпиле. Всё. Если бы не ты – поставили бы кого-нибудь другого. А ты могла бы спокойно спать дома, и тебе бы угрожало ровно столько же.
– Пожалуйста, не говори ничего больше, – попросила я.
Но Мэгги не послушалась.
– Одними твоими усилиями ничего не изменится.
Я посмотрела ей в глаза.
– А у меня ощущение, что изменится.
– Ну и что, что ощущение.
Она передала мне бинокль. Мы стали смотреть в оба. Бомб не было.
Глава 36
Ближе к концу августа меня разбудил спозаранку стук в окно. Я прямо пулей из кровати выскочила, Мэгги тоже. Вначале показалось, что стреляют, но Мэгги стояла улыбалась.
– Это камешки, – прошептала она мне, пока мы снимали с окна маскировку.
За окном едва готовилось светать. По двору вытянулись тёмно-синие тени, над горизонтом ещё висел узкий месяц. А внизу, под нашим окном, стоял Джонатан Тортон и смотрел на нас, задрав голову.
Я уже открыла рот ему крикнуть, но Мэгги вовремя цыкнула на меня, распахнула окно и высунулась наружу.
– Надевайте бриджи, – приглушённым голосом говорит Джонатан. – Только тихо. Никому ни слова.
Бриджи – это, конечно, для езды. «Что происходит?» – шёпотом спрашиваю у Мэгги, а сама скорее одеваюсь. «Понятия не имею», – шепчет в ответ.
Мы стали спускаться по лестнице, как вдруг за спиной у меня скрипнула дверь. Поворачиваюсь – в коридоре стоит Рут в сорочке. Сна ни в одном глазу, уставилась на нас в упор.
Мы с Мэгги застыли на месте. А потом я улыбнулась и говорю ей шёпотом:
– Надевай бриджи!
Рут посмотрела на Мэгги – та головой качает. Я говорю Мэгги:
– Ты думаешь, она будет молчать, если мы её сейчас не возьмём?
Мэгги вздохнула. Кивнула Рут и шёпотом ей:
– Бриджи, быстро.
Та – юрк! – к себе в комнату. А Мэгги ко мне поворачивается и говорит:
– Ты меня в могилу сведёшь.
Но тут уже Рут обратно выходит, одетая. Улыбка в пол-лица. Мы на цыпочках спустились и скорей во двор через заднюю дверь.
Если Джонатан и был против Рут, то, во всяком случае, виду не подал. Приложил палец к губам и повёл нас по тропинке к конюшням. Смотрим – немного поодаль от нашего дома, на дороге, стоит второй пилот с двумя мотоциклами.
– Залезайте, – приказывает Джонатан и сам на один мотоцикл садится. – Мэгги, забирайся за мной. Ада, ты впереди. Рут, ты за Стэном.
– Что за… – начала было Мэгги.
– Садись.
Я взобралась на сиденье мотоцикла и устроилась на передней кромке. Джонатан взялся за руль, я – за его руки. Мотоциклы взревели, и мы мигом оказались почти у самых конюшен. Тогда Джонатан поднял руку, и оба мотоцикла остановились на обочине.
– Подожди здесь, – сказал Джонатан своему напарнику. – Мы сейчас. – И добавил нам, девчонкам: – За мной, только тихо.
– Эй, что ты задумал? – спросила Мэгги, но Джонатан не ответил. Мы едва поспевали за его семимильными шагами.
Выглядел он, по-моему, ужасно. Загнанно. Ещё худее, чем раньше, каждый мускул на лице сжат до предела, в глазах огонёк, почти даже опасный. Однако стоило Джонатану заметить мой пристальный взгляд, как он улыбнулся, и на этот раз улыбка озарила всё лицо.
На конном дворе мы прошли мимо собак – они бросились к нам, но не подняли шума; Джонатан открыл амуничник и жестом велел Мэгги седлать Иви, мне – Коржика, а Рут – одну из тортоновских лошадей.
– Пусть лучше Рут Коржика берёт, – прошептала я. – Она к нему привыкла.
– Ладно, – согласился Джонатан. – Как хотите.
Сам он оседлал своего Обана. Мы вывели лошадей из денников. Тут пошла самая сложная часть, потому что если мы хотели остаться незамеченными – а план был, кажется, такой, – то надо было провести лошадей очень-очень осторожно, чтобы стук копыт о мощённый булыжником двор не разбудил Фреда. Однако вскоре мы снова оказались на земле. Джонатан подтянул стремена на своём седле и повернулся ко мне.
– Держи, – говорит. И протягивает мне поводья. – Давай, подсажу.
Я прямо застыла.
– Кто, я?
Он хохотнул.
– А зачем ты думаешь, я всю ночь сюда мчался? Обещал покататься – значит, покатаемся.
– Но ты не обещал мне Обана, – пролепетала я.
– Испугалась?
Тут хохотнула я. Обана я любила.
– Что ты! Ну… может, немножко. Не настолько, чтобы отказаться.
Джонатан рассмеялся снова и подсадил меня в седло. А сам вскочил на лошадь, которую оседлала я.
– Так, отойдём подальше тихо, а уж там – рванём!
– А ты насколько приехал? – спросила Мэгги. – Мама будет…
– Нет, – перебил Джонатан. – К десяти мне надо быть на аэродроме. Так что времени в обрез. Это будет наша тайна. Маме ни слова, договорились?
– Договорились, – кивнула Мэгги. Потом бросила на меня быстрый взгляд и добавила: – Ада тут давала Рут поездить верхом. Всё лето.
– Ну и хорошо, – сказал Джонатан. – Почему ж ей не ездить?
– Мама против, – сообщила Мэгги.
– Глупости. Тем более лошади простаивают. Им поупражняться только на пользу. Я напишу маме насчёт этого.
Утренняя дымка понемногу рассеивалась, и зелень полей начинала золотиться в первых лучах солнца. Куда ни глянь, всюду расстилались необозримые ряды картофельных кустов. В живой изгороди громко пели птицы. Подо мной с лёгкой грацией покачивался Обан – восхитительно изящный конь; я подобрала поводья, чтобы едва только чувствовать трензель у него во рту, и Обан приподнял шею, стал мягким, послушным в моих руках. А