Мы застыли друг напротив друга – два измождённых, искалеченных недоверием человека. И вдруг я понимаю всю чудовищную глубину нашей трагедии.
– В тот день... когда пришла в твой офис, – тихо говорю я, и слёзы текут ручьём. – Я хотела тебе сказать... Думала, ты обрадуешься...
Он замирает. Его лицо становится абсолютно белым.
– Что? – это даже не слово, а выдох.
– Я уже была беременна, – говорю я, сжимая простыню в кулаках. – И увидев вас... я подумала, что ты уже сделал свой выбор… И это не мы.
Он резко опустился на кровать, словно у него подкосились ноги.
– Почему ты ничего не рассказала? Я ведь имел право знать, – он смотрит на меня, и в его глазах читается такое страшное понимание, что у меня сжимается сердце. – Скажи, я действительно не давал тебе повода верить? Я что‑то упустил?
Его пальцы бессильно разжимаются, затем снова сжимаются в кулаки.
– Все эти годы... Каждый день я спрашивал себя, что же я сделал такого ужасного, что ты просто... вычеркнула меня. А Лика... Боже... Соня... Я бы...
– Ты был бы идеальным отцом, – устало произношу я, чувствуя, как каждая клеточка тела ноет от усталости и выстраданной правды. – Я это знаю. Вижу, как ты смотришь на Лику. Но тогда... тогда я видела только отчуждённого мужчину, для которого стала обузой. И я не могла позволить, чтобы наш ребёнок почувствовал себя так же.
Он поднимает на меня глаза, и в них невыносимая смесь боли, гнева и тоски.
– Ты отняла у меня всё, – шепчет он, и его шёпот режет глубже любого крика. – Шанс быть мужем. Шанс быть отцом. Шанс объясниться. Ты же не оставила мне права выбора. Ты всё решила за нас.
Последние слова повисают в воздухе тяжёлым, неоспоримым приговором. И впервые за все эти годы я слышу в его голосе не гнев, не обиду, а бесконечную, всепоглощающую боль. Ту самую боль, что я носила в себе все эти шесть лет.
Мы смотрели друг на друга через всю ширину кровати, и в этом взгляде было больше боли, чем во всех произнесённых словах. И словно только сейчас я осознала: мы оба были неправы, оба разрушили то, что было так дорого. Просто сделали это по-разному. И цена этой ошибки оказалась слишком высока для нас обоих.
Двадцать пятая глава
Он вдруг преодолевает расстояние между нами одним стремительным движением, словно между нами нет преграды в виде этой огромной кровати. И, прежде чем я успеваю понять, что происходит, его руки уже сжимают мои плечи, а через мгновение я прижата к нему так сильно, что звёзды плывут перед глазами.
– Не отталкивай, – его хриплый шёпот раздаётся прямо у уха, и в нём слышится отчаянная, почти животная мольба. – Ради всего святого, не отталкивай меня сейчас.
Всё во мне замирает. Шок. Гнев. Испуг. Но под ними предательская, давно забытая волна облегчения. Его объятия не оставляют места для сомнений, для воспоминаний о прошлом, для боли. В них только здесь и сейчас. Жар его тела прожигает тонкую ткань моей футболки, а сердце бьётся где-то в горле, бешено и гулко.
Я пытаюсь выдохнуть, но не могу. Он держит так крепко, словно боится, что я рассыплюсь прахом, если он ослабит хватку хоть на миг.
– Шесть лет, – он говорит, и его губы касаются моего виска. – Шесть долгих лет я пытался заглушить это работой, злостью, чем угодно. Но это никуда не ушло.
Он отрывает меня от себя ровно настолько, чтобы посмотреть в глаза. Его взгляд – это оголённый нерв, боль и тоска без единой защиты.
– Я люблю тебя. Слышишь? Я всегда любил тебя. Даже когда ты ушла. Особенно когда ты ушла. Потому что это стало единственным, что имело значение.
Он не ждёт ответа. Его губы находят мои в поцелуе, который не имеет ничего общего с нежностью. Это не вопрос. Это приговор. Это падение в пропасть, с которым нет сил бороться. В нём вся ярость прошедших лет, вся боль разлуки, вся отчаянная надежда, которую он в себе задавил.
А я... я не отвечаю. Но я и не отталкиваю. Моё тело обмякает в его объятиях, предательски узнавая давно забытое чувство – чувство дома. А по щекам текут слёзы, солёные и горькие, смывая последние остатки защиты.
Он чувствует это. Чувствует мою капитуляцию. И его объятия меняются. Становятся не сокрушительными, а... удерживающими. Оберегающими. И он снова прижимает меня к груди.
Мы не говорим. Мы просто стоим, разбитые и найденные, в центре роскошного немецкого номера, и наша война, наконец, закончилась. Ничьей победой. Или общим поражением. Сейчас это уже не имело значения.
Его сердце бьётся ровно и мощно, как отдалённый гром после бури, и этот стук отзывается эхом во мне самой. Мы словно два уставших воина, сложивших оружие после долгой битвы. И сейчас нам не нужны слова.
Он медленно, будто боясь спугнуть этот хрупкий миг, проводит рукой по моей голове. Его дыхание спокойное и глубокое. И я вдруг понимаю: мы даже дышим в унисон. Ровно, синхронно, как когда-то давно, когда наши тела знали ритм друг друга лучше, чем собственное имя.
Моя рука сама поднимается и ложится ему на спину, ладонь чувствует напряжение, постепенно уходящее из его мышц, а он прижимает меня ещё сильнее.
– Я был дураком, когда принял все твои условия.
– Нет, это я…
– Не нужно, Сонь, это уже пустое. Мы оба совершили ошибку.
От этих слов во мне что-то отпускает. Да. Именно так. Не «ты виновата» или «я виноват». А – мы. Впервые за прошедшие шесть лет – мы.
– Я строил стены, думая, что защищаю тебя от своих неудач, – продолжает он. – А ты приняла эти стены за крепость, которой я отгораживаюсь от тебя.
Я отстраняюсь, заглядываю ему в лицо. Оно спокойное. Усталое до самого дна, но чистое. Без масок. Без этой дурацкой неуязвимости, за которой он прятался все эти годы.
– Мы так долго винили друг друга, – шепчу я, проводя пальцем по его щеке. – А всё оказалось совсем иначе...
Он накрывает мою руку своей. Его ладонь тёплая, твёрдая, знакомая до слёз.
Таким я его помню. Именно таким: без брони, без защитных механизмов.
– Я больше не вынесу этой